Предисловие |
ГАМЛЕТЪ
"Гамлетъ" -- у насъ наиболее популярная и наиболее любимая пьеса Шекспира {Вилліамъ Шекспиръ, великій англійскій поэтъ, род. въ маленькомъ городке Страдфорде-на-Авоне 23 апр. 1564 г., умеръ въ 1616 г. въ день своего рожденія.}. Русская публика познакомилась съ ней по переводу Н. А. Полевого, а удивительная игра Мочалова, разбору которой у Белинскаго посвящены красноречивыя страницы, содействовала укрепленію этой трагедіи на сцене. Переводъ Полевого не точенъ и не полонъ, но онъ прекрасно примененъ къ сцене. Следуетъ ли применять къ сцене трагедіи Шекспира -- теперь совсемъ не вопросъ даже: никто уже не споритъ о томъ, что пьесы Шекспира будто бы необходимо давать въ томъ виде, въ какомъ оне написаны. Уже Гёте въ романе своемъ "Вильгельмъ Мейстеръ" решалъ этотъ вопросъ въ смысле необходимости применять Шекспира къ условіямъ современной сцены и съ того времени взглядъ этотъ утвердился. Полевой, какъ мы сказали, необыкновенно сценично сделалъ свой переводъ; многія слова и выраженія сделались намъ такъ же близки, какъ цитаты изъ "Горя отъ ума" и "Ревизора", напр., "женщины -- ничтожество вамъ имя", "за человека страшно" и мне проч., хотя въ подлиннике этихъ фразъ или нетъ или оне переиначены. "За человека страшно мне" -- этой фразы нетъ у Шекспира, но она въ сокращенномъ виде прекрасно и сильно передаетъ те несколько строкъ въ подлиннике, которыя выражаютъ собою состояніе души Гамлета.
Соколовскаго, и, кроме того, некоторые монологи ("Быть или не быть" и др.) и целыя сцены воспроизводимъ, для сравненія, по несколькимъ переводамъ.
"Гамлетомъ" мы напечатаемъ точно такимъ же образомъ "Короля Лира", "Отелло" и некоторыя другія пьесы Шекспира.
-----
"Гамлетъ" и въ какомъ году?
"Исторіи Даніи", написанной по латыни Саксономъ Грамматикомъ, уроженцемъ Эльсинора, въ конце XII-го столетія, но напечатанной только въ 1515 г. Около пятидесяти летъ после изданія этой исторіи французъ Бельфоре въ собраніи повестей, вышедшихъ подъ заглавіемъ "Трагическія исторіи" (Histoires Tragiques), поместилъ и "Исторію о Гамлете", заимствовавъ ее изъ Саксона Грамматика, причемъ онъ выпустилъ несколько грубыхъ и нелепыхъ подробностей и прибавилъ кое-что свое. Полный англійскій переводъ этихъ "Исторій" вышелъ въ 1596 г., но отдельные разсказы были распространены въ публике еще ранее и между ними "исторія о Гамлете". Правда, дошедшій до насъ экземпляръ этой повести относится къ 1608 г., но полагаютъ обыкновенно, что она появилась раньше. Если эта "Исторія" была единственнымъ источникомъ, изъ котораго Шекспиръ почерпнулъ матеріалъ для созданія "Гамлета", то все достоинства этой удивительной трагедіи составляютъ его неотъемлемую собственность. Одинъ изъ комментаторовъ Шекспира замечаетъ, что "ни одно изъ выраженій повествованія "Исторіи" не вошло въ произведеніе Шекспира за исключеніемъ того, когда Гамлетъ, прокалывая занавесъ и убивая Полонія, восклицаетъ: "Мышь, мышь!" Но изъ некоторыхъ намековъ старыхъ писателей, кажется, можно заключить, что, прежде чемъ Шекспиръ дожилъ до 24-хъ летняго возраста, "исторія о Гамлете" была переделана въ драму, въ которой являлся духъ отца Гамлета; поэтому Шекспиръ могъ скорее что нибудь заимствовать изъ этой драмы, чемъ изъ исторической датской легенды, въ которой нетъ и помину о духе. Колльеръ въ своемъ изданіи "Шекспира" говоритъ: "Мы не имеемъ права решительно утверждать, отличалась ли чемъ эта драма отъ датской легенды и насколько Шекспиръ могъ воспользоваться этой драмой". Есть критики, которые эту драму считаютъ первоначальной редакціей Шекспировскаго же "Гамлета".
"Гамлетъ" былъ написанъ Шекспиромъ не позже 1602 г. и не ранее 1589 г., когда поэту было только 25 летъ. Во всякомъ случае первое изданіе этой трагедіи было въ 1603 г.; существуетъ всего два экземпляра этого изданія: одинъ былъ найденъ въ 1825 г. и купленъ за 250 фунт. стерл. (2500 р.) герцогомъ. Девонширскимъ, другой находится въ Британскомъ музее. Это изданіе называется "воровскимъ", ибо оно воспроизводило "Гамлета" въ той редакціи, которая во время появленія этого изданія была уже брошена Шекспиромъ и существовалъ уже тотъ "Гамлетъ" который известенъ намъ теперь. Вследствіе этого въ 1604 г. появилось новое изданіе "Гамлета", сообразно последней и окончательной отделке пьесы Шекспиромъ. Отъ этого изданія сохранилось всего 3 экземпляра.
"Shakspeariana" 1872 г. 118 страницъ большого формата и убористаго шрифта. Но ни одна пьеса Шекспира не создала такой литературы, какъ "Гамлетъ". Целая масса книгъ, брошюръ и статей написана на всехъ языкахъ о "Гамлете", более всего, кажется, на немецкомъ языке, такъ какъ въ Германіи, какъ и у насъ, пьеса эта любимая. Чуть не каждый стихъ подвергся толкованіямъ. Мы, разумеется, можемъ указать только на некоторыя изследованія, отрывки изъ которыхъ приводимъ ниже; ничего не беремъ изъ Гервинуса, такъ какъ его сочиненіе о Шекспире достаточно известно въ русскомъ переводе. Заметимъ, что во всехъ пьесахъ Шекспира сосчитано число стиховъ разныхъ стопъ, съ риѳмами и безъ риѳмъ, число строкъ и прозы и проч. Въ "Гамлете" всехъ строкъ прозы и стиховъ -- 2068, въ томъ числе прозы 509 строкъ, белыхъ стиховъ 1462, риѳмованныхъ пятистопныхъ 54, короткихъ риѳмованныхъ 43 и проч. Въ русской литературе мало работъ о Шекспире вообще и о "Гамлете" въ особенности. Есть небольшія изследованія Тимофеева и Ярославцева, статья Тургенева "Гамлетъ и Донъ-Кихотъ", статья Гнедича о постановке "Гамлета", въ "Русск. Вестн." 1882 г., апрель, и нек. друг.
"Гамлете"
"Гамлете" необходимо поставить мненіе Гёте, высказанное имъ въ "Вильгельме Мейстере". Труппа актеровъ собирается ставить "Гамлета" и члены ея, собираясь вместе, толкуютъ о постановке и характерахъ пьесы. Следующее мненіе о характерахъ Гамлета и Офеліи вложено великимъ немецкимъ поэтомъ въ уста своего героя, Вильгельма Мейстера:
"Представьте себе принца. Отецъ его умираетъ. Его не тревожитъ ни честолюбіе, ни властолюбіе: онъ довольствуется своимъ положеніемъ принца, королевича; и вдругъ онъ вынужденъ обратить вниманіе на то разстояніе, которое отделяетъ короля отъ подданнаго. Право на корону не было наследственнымъ, но все же, если бы отецъ его прожилъ подолее то права и надежды его единственнаго сына на корону получили бы, конечно, более возможности, упрочиться. А между темъ онъ видитъ, что его дядя, не смотря на его кажущіяся обещанія, можетъ быть навсегда исключаетъ его отъ престолонаследія; и онъ вдругъ почувствовалъ себя лишеннымъ и надежды, и имущества, и чуждымъ всему, что онъ отъ ранней юности привыкъ считать своею исконною собственностью. Тутъ характеръ его получилъ впервые грустное настроеніе. Онъ почувствовалъ, что онъ не более, даже менее каждаго изъ дворянъ; онъ принужденъ заискивать во всехъ, онъ не просто ласковъ и снисходителенъ со всеми, -- нетъ, онъ даже опустился и сталъ жалокъ. На прошедшее состояніе свое смотрелъ онъ не иначе, какъ на исчезнувшее сновиденіе. Напрасно дядя старается его развеселить, выставляя ему положеніе его съ другой стороны; сознаніе ничтожества не покидаетъ его.
"Второй ударъ, поразившій его, оскорбилъ его еще более и еще более придавилъ его: то было замужество его матери. У него, какъ у преданнаго и нежнаго сына, по смерти отца, еще оставалась мать; онъ надеялся, что будетъ вместе съ нею почитать память почившаго героя; но и мать свою онъ тоже теряетъ, и эта потеря для него чувствительнее, нежели если бы смерть ее похитила у него. Пропадаетъ въ немъ то доверіе, съ которымъ каждый благовоспитанный ребенокъ относится къ родителямъ своимъ; и отъ покойнаго отца не можетъ онъ ждать себе помощи, и у живой еще матери не можетъ искать себе опоры: она для него является тоже только женщиною, и подъ общимъ именемъ ничтожности, которое онъ даетъ всемъ женщинамъ, онъ разумеетъ и ее.
"Только тутъ впервые онъ чувствуетъ себя униженнымъ и вполне осиротелымъ, и ужъ никакое счастье въ свете не можетъ заменить ему утраченнаго имъ. Непечальный и незадумчивый отъ природы, онъ несетъ на себе печаль и задумчивость, какъ тяжкую ношу.
"Вообразите себе этого принца, этого королевича какъ можно живее, представьте себе его положеніе и наблюдайте за нимъ после того, когда онъ узнаетъ, что тень его отца стала являться. Представьте себя около него въ ту ужасную ночь, когда почтенная тень сама является передъ его очами. Неслыханный ужасъ овладеваетъ имъ; онъ начинаетъ говорить съ дивнымъ виденіемъ, видитъ, что оно его манитъ вследъ за собою, следуетъ за нимъ и слышитъ... ужаснейшее обвиненіе противъ дяди раздается въ ушахъ его, онъ слышитъ воззваніе къ отмщенью и настоятельно повторяемую просьбу: "помни обо мне!"
"И когда духъ исчезъ, кого же мы передъ собою видимъ? Молодого ли героя, воспламененнаго враждою мщенія? прирожденнаго ли принца, который считаетъ за счастье для себя возможность выступить противъ похитителя его короны? -- Нетъ. Смущеніе и изумленіе овладеваютъ одинокимъ принцемъ; онъ жолчно высказывается противъ улыбающихся злодеевъ, клянется не забывать усопшаго и заканчиваетъ весьма многозначительнымъ сожаленіемъ:
"-- Время вышло изъ колеи своей. Горе мне, рожденному для того, чтобы снова заставить его идти прежнею колеёю!" Въ этихъ словахъ, какъ мне кажется, находимъ мы объясненіе всего поведенія Гамлета, и мне становится ясно то, что Шекспиръ хотелъ изобразить: великое дело, возложенное на человека, которому не дано отъ природы силъ къ совершенію его. И этотъ-то именно смыслъ и проникаетъ, какъ я вижу, всю пьесу. Дубъ посаженъ въ дорогую вазу, въ которой бы следовало рости только милымъ цветочкамъ. Корни дуба распространяются во все стороны -- и ваза разсыпется вдребезги.
"Прекрасное, чистое, благородное, въ высшей степени нравственное существо, не обладая нравственными силами героя, падаетъ подъ тяжестью, которой оно ни снести, ни сбросить съ себя не можетъ; всякая обязанность для него свята, но эта -- ужъ черезчуръ обременительна. Отъ него требуютъ невозможнаго, не по существу своему, а только для него невозможнаго. И вотъ онъ путается, изворачивается, пугается, то делаетъ несколько шаговъ впередъ, то несколько шаговъ назадъ; а между темъ все напоминаетъ ему о его обязанности, онъ самъ напоминаетъ себе о ней, и наконецъ, даже почти позабывъ о своемъ намереніи, все же не возвращается къ своему прежнему веселью!
"Объ Офеліи говорить много не приходится: весь ея характеръ заключается въ немногихъ, мастерски набросанныхъ чертахъ. Все существо ея служитъ выраженіемъ сладостнаго, вполне созревшаго чувственнаго стремленія. Ея склонность къ принцу, на руку котораго она можетъ до некоторой степени разсчитывать, высказывается такъ сильно, доброе сердце ея до такой степени предается влеченію своему, что и отецъ, и братъ ея -- оба опасаются, оба одновременно и даже довольно круто предостерегаютъ ее. Приличія также настолько же не помогаютъ ей скрыть ея сердечнаго влеченія, насколько легкій флеръ не можетъ скрыть трепета ея девственной груди -- необходимость соблюдать приличія даже еще более выдаетъ Офелію. Ея воображеніе настроено, тихая нежность ея дышетъ пламеннымъ желаніемъ, и стоитъ только услужливой богине "Случайности" тряхнуть деревцомъ, чтобы плодъ тотчасъ же свалился съ него. Когда она видитъ себя покинутою, отвергнутою и осмеянною, когда въ душе ея безумнаго любовника все переворачивается вверхъ дномъ, и онъ ей, вместо кубка любви, подноситъ горькій кубокъ страданій -- тогда сердце ея разрывается, все основы ея существованія поколеблены; а тутъ еще на нее же обрушается смерть ея отца, и прекрасное зданіе это разрушается окончательно".
-----
"Co временъ Гёте Шекспировскому Гамлету пришлось пройдти въ Германіи черезъ две стадіи литературнаго развитія -- стадію романтической поэзіи и эстетики (Шлегель, Тикъ, Зольгеръ и т. д.) и стадію философской критики (Гегель, Гансъ, Ульрици и т. д.); впрочемъ, онъ разделялъ эту участь со всеми остальными трагедіями Шекспира, причемъ не занималъ такого выдающагося положенія, благодаря которому стоило отделитъ его исторію отъ исторіи всехъ вообще твореній Шекспира. Романтикамъ (Шлегелю) мы обязаны, какъ известно, нашимъ переводомъ Шекспира, далеко оставившимъ позади все другіе переводы и сделавшимъ Шекспира немецкимъ классикомъ. Но и сочиненіями своими по эстетике эти авторы чрезвычайно много способствовали более полному и глубокому пониманію великаго англійскаго драматурга. Въ этомъ отношеніи важиая заслуга принадлежитъ лекціямъ Шлегеля о драматическомъ искусстве и литературе, Шлегель говоритъ о Шекспире съ глубокимъ знаніемъ и величайшимъ восхищеніемъ. "Гамлета" онъ находитъ единственнымъ въ своемъ роде; онъ называетъ его трагедіей мыслей, внушенной непрерывнымъ и неудовлетвореннымъ размышленіемъ о человеческихъ судьбахъ, о мрачной путанице міровыхъ событій, и предназначенной вызвать именно такое же размышленіе въ зрителяхъ. Онъ сравниваетъ Гамлета съ теми ирраціональными уравненіями, где всегда остается дробь неизвестныхъ величинъ, которую никакимъ образомъ нельзя разрешить. Нерешительная осторожность, коварная измена, пылкая ярость -- все здесь одинаково идетъ на встречу погибели, и виновные и невинные захватываются общей катастрофой. Судьба человечества является тамъ въ виде исполинскаго сфинкса, грозящаго увлечь въ бездну сомненія всякаго, кто не въ состояніи разрешить ея страшной загадки". (Shakespeare's Hamlet. Herausg. von Karl Elze. Leipzig. 1867).
-----
"Гамлетъ -- единственный сынъ короля Даніи въ тотъ періодъ ея исторіи, когда она была могущественной державой въ военномъ отношеніи, боровшейся съ Англіей на море, съ Польшей на суше, а съ Норвегіей на море и на суше, когда короли, несмотря на право наследственности, часто сменялись и избирались и когда наследникъ престола долженъ былъ заботиться о томъ, чтобъ выказывать свои способности и талантъ въ глазахъ народа. Выказывать эти способности нужно было не въ одномъ военномъ деле, потому что нація была уже на некоторой степени цивилизаціи и должна была поддерживать свое достоинство настолько же политикой, насколько и оружіемъ. И въ самомъ деле, войны, договоры, государственный советъ, суды, церковные обряды, театры, известное развитіе простого народа, воспитаніе знатныхъ молодыхъ людей, кончавшихъ курсъ въ германскихъ университетахъ или во французской столице -- все это доказываетъ, что Данія была въ полномъ ходу національнаго развитія, подобномъ тому, въ которомъ находилась Англія при жизни Шекспира. -- Существовало ли когда нибудь въ действительности такое общественное положеніе Даніи? -- вопросъ неважный, ибо одно изъ неотъемлемыхъ правъ романтической драмы заключается въ томъ, что она свободна отъ законовъ времени и места и, несмотря на то, что сюжетъ драмы взятъ изъ действительной жизни, фантазія поэта можетъ изменить его сообразно законамъ творчества.
"Наши критическія изследованія о Гамлете могутъ быть сведены къ двумъ первоначальнымъ источникамъ -- Гёте и Кольриджу. Гёте, по своему обыкновенію, высказываетъ свои мысли съ необыкновенной ясностью, каждое слово его исполнено смысла и безстрастнаго спокойнаго созерцанія, онъ какъ будто разсматриваетъ Гамлета извне. Кольриджъ, напротивъ, разсматриваетъ его какъ бы изнутри и результатъ показываетъ преимущество его метода. Сущность анализа Кольриджа заключается въ следующемъ:
"Я полагаю, говоритъ онъ, что характеръ Гамлета есть следствіе глубокихъ и точныхъ сведеній Шекспира въ философіи разума. Въ самомъ деле, этотъ характеръ долженъ былъ иметь связь съ основными законами нашей природы, чтобъ Гамлетъ сделался любимцемъ каждой страны, куда только англійская литература проникала. Для того, чтобы постигнуть Гамлета -- необходимо разсмотреть состояніе нашего собственнаго ума. Человекъ отличается отъ животнаго въ той степени, въ какой его мысль преобладаетъ надъ чувствами; въ здоровомъ процессе ума равновесіе постоянно поддерживается между наплывомъ внешнихъ впечатленій и внутренними действіями ума; если перевесъ окажется на стороне мыслительной способности, то вследствіе этого въ человеке является преобладающимъ свойствомъ -- размышленіе и способность къ действію уменьшается. Заметимъ, что одинъ изъ пріемовъ Шекспира создавать характеры заключается въ томъ, что онъ воображалъ какую нибудь нравственную или интеллектуальную способность человека въ болезненно-напряженномъ состояніи и этого человека проводилъ сквозь строй данныхъ обстоятельствъ. Въ Гамлете онъ, кажется, хотелъ пояснить примеромъ нравственную необходимость должнаго равновесія между нашимъ воспріятіемъ впечатленій внешняго міра и созерцаніемъ действій нашего ума, -- должнаго равновесія между міромъ реальнымъ и воображаемымъ. Въ Гамлете это равновесіе нарушено: его мысли и образы его фантазіи гораздо ярче действительныхъ ощущеній, его истинныя ощущенія, проходя черезъ строй его мышленія, пріобретали форму и окраску, не свойственную имъ въ действительности. Отсюда мы замечаемъ въ Гамлете большую, почти чудовищную умственную деятельность и, соразмерно этому, отвращеніе отъ активной деятельности со всеми обычными симптомами и последствіями. И такой-то характеръ Шекспиръ ставитъ въ положенія, где онъ принужденъ действовать решительно и быстро. Гамлетъ не страшится смерти, но онъ дрожитъ отъ чувствительности, медлитъ въ безконечныхъ размышленіяхъ и теряетъ способность поступать энергично. Такимъ образомъ эта трагедія представляетъ полный контрастъ съ трагедіей "Макбетъ": въ одной драма развивается постепенно съ крайней медленностью, -- въ другой -- съ быстрой и, такъ сказать, съ задыхающейся скоростью.
"Картина этого перевеса силы воображенія прекрасно изображается вечнымъ высиживаніемъ и чрезмерной деятельностью ума Гамлета, который, будучи выбитъ изъ колеи здороваго мышленія -- исключительно занятъ внутреннимъ міромъ и совершенно отвлеченъ отъ міра внешняго; призраки и фантазіи онъ облекаетъ въ плоть, а все действительно существующее покрыто для него непроницаемой мглой. -- Неопределенность лежитъ въ природе мышленія -- определенность составляетъ принадлежность внешнихъ образовъ. Поэтому представленіе о возвышенности предметовъ является у насъ не вследствіе чувственнаго воспріятія внешнихъ образовъ, а вследствіе отвлеченнаго размышленія о нихъ. Редко кто, видя въ первый разъ прославленный водопадъ, не испытываетъ некотораго разочарованія; красоту явленія онъ постигаетъ только тогда, когда оно всецело проникнетъ въ его умъ и по ассоціаціи идей вызоветъ целый рядъ величественныхъ представленій. -- Гамлетъ испытываетъ нечто подобное. Его чувства постоянно болезненно напряжены и на предметы внешняго міра онъ смотритъ, какъ на іероглифы. Его монологъ "О, еслибъ крепко созданное тело" проникнутъ страстнымъ стремленіемъ къ непостижимому, чего постигнуть нетъ возможности, но къ чему постоянно стремится умъ генія.
"Думая разбить цепи, онъ только опутываетъ себя ими, медлитъ действовать до техъ поръ, пока действіе становится уже безполезнымъ, и умираетъ жертвой обстоятельствъ и случайности". (Coleridge, Literary Remains).
"Этотъ тонкій взглядъ на характеръ Гамлета не нуждается въ моихъ комментаріяхъ и считается по сію пору лучшей характеристикой Гамлета. Но хотя Кольриджа поддерживаютъ Шлегель, Гёте и все известные комментаторы въ его утвержденіи, что Гамлетъ "медлитъ действовать до техъ поръ, пока действіе становится уже ненужнымъ и умираетъ жертвою обстоятельствъ и случайности" -- однакоже я не решаюсь помириться съ такимъ заключеніемъ.
"Чувствуя, насколько самонадеянно съ моей стороны возстать противъ такихъ авторитетовъ, я все же решаюсь предположить, что Гамлетъ, будучи совершенно такимъ характеромъ, какимъ изобразилъ его Кольриджъ, -- въ конце концовъ беретъ верхъ надъ главнымъ недостаткомъ своего характера и умираетъ не жертвой -- а мученикомъ, побеждая то зло, отъ котораго онъ умираетъ. Я полагаю также, что въ этомъ заключается основная мысль трагедіи и что Шекспиръ имелъ целью не только -- пояснить примеромъ нравственную необходимость должнаго равновесія между нашими воспріятіями извне и деятельностью нашего ума и изобразить печальную судьбу жертвы "недостатка этого перевеса", но и нечто более возвышенное, более нравственное, более практическое, более англійское -- хотелъ показать, какъ хорошій человекъ можетъ одержать победу, хотя бы и черезъ смерть, надъ однимъ изъ самыхъ злейшихъ враговъ своихъ -- надъ болезнью внутренней жизни, предательски сговорившейся съ обстоятельствами, чтобы погубить его". (Stracliey's Analysis of Наmlet).
-----
"Монологъ "О, еслибъ крепко созданное тело", где Гамлетъ въ первый разъ высказывается вполне, привлекаетъ особенное вниманіе техъ, которые следятъ съ живымъ интересомъ во время игры за состояніемъ духа Гамлета. Здесь ясно изображено состояніе его ума и уже существующее смятеніе его души, доходящее до болезненности. Его разсудокъ настойчиво занятъ одной мыслью; неприличная женитьба его дяди на его матери завладела всемъ его вниманіемъ. Болезненное состояніе его духа зашло уже слишкомъ далеко: онъ потерялъ все свои радости и веселость; онъ утомленъ привычками и занятіями света, онъ усталъ жить. Въ это время онъ ничего не слышалъ еще о появленіи духа своего отца и никакое подозреніе объ убійстве не могло придти ему въ голову; но онъ и теперь уже смущенъ и потрясенъ такъ сильно, что его разсудокъ близокъ къ разстройству. Объясненія этому, кажется, должно искать въ его исключительномъ положеніи. Онъ окончилъ образованіе и проводитъ время въ праздности, онъ много размышляетъ и ничего не делаетъ, событія возмущаютъ его, но не побуждаютъ действовать. На дворъ и придворныхъ онъ не обращаетъ вниманія; государству угрожала неминуемая опасность, онъ даже не шевельнулся; оскорбляютъ его собственную особу, онъ разражается только страстными монологами и желаніе отделаться отъ жизни не оставляетъ его. Гамлетъ много читалъ и размышлялъ, проводилъ пріятные часы съ Офеліей и жилъ по большей части въ очарованномъ кругу фантазіи и чувства. Его уму недоставало того качества здороваго мозга или разсудка, которое можно назвать эластичностью; обладай онъ этимъ качествомъ, все превратности и случайности переменчивой судьбы переносились бы имъ безъ особаго ущерба и съ должной стойкостью".(Dr. Conolly's Study of Hamlet).
-----
"Гамлетъ мимоходомъ намекаетъ своимъ друзьямъ о "желаніи представлять изъ себя помешаннаго" и приводитъ это намереніе въ исполненіе; отсюда критики заключаютъ, что все его безуміе притворно. Другіе, напротивъ, подмечая черты его страннаго поведенія, говорятъ, что оне немогутъ быть объяснены иначе, какъ темъ, что датскій принцъ действительно сошелъ съ ума. Но человеческій умъ не такой простой механизмъ и Шекспиръ слишкомъ хорошо зналъ это, чтобы обходиться съ нимъ такимъ образомъ. Истина, насколько я могу судить о столь важномъ предмете, заключается, кажется, въ томъ, что вследствіе различныхъ вліяній умъ Гамлета былъ въ состояніи крайней воспріимчивости и неестественнаго возбужденія и затемъ сильно потрясенъ сверхъестественнымъ явленіемъ духа отца. Это видимое и слышимое общеніе съ мертвецомъ такъ потрясло все его нравственныя силы, все силы души, что онъ вдругъ почувствовалъ самъ, что владычество его разума находится въ большой опасности, и это сознаніе -- боязнь лишиться разсудка, -- внушило его деятельному уму мысль притвориться сумасшедшимъ -- стать въ такія условія, которыя доставили бы ему большую свободу и въ то же время дали бы ему возможность следить за собой и управлять своимъ разсудкомъ съ обычной ему интеллектуальной силой. Отсюда следуетъ, что въ уме Гамлета разстройство существовало и умственное потрясеніе его разсудка представляло нечто большее, чемъ то, которое у него обнаруживалось; но если этотъ вопросъ о безуміи неизбежно влечетъ за собой вопросъ о томъ, потерялъ ли разсудокъ Гамлета власть надъ его волею, то, конечно, ответъ можетъ быть только отрицательный". (Reed's lectures on tragic Poetry. Ридъ).
-----
"Королевскій сынъ, Гамлетъ является предъ на-ми не какъ государственный человекъ, призванный царствовать, который, убедившись и узнавъ отъ духа отца своего, что все пришло въ упадокъ въ государстве Даніи, -- принимается за дело, чтобы помочь злу; нетъ, онъ съ особенной любовью погружается въ область размышленія и мечтаній; это по преимуществу ученый, -- онъ получилъ образованіе въ Виттенберге и охотнее всего вернулся бы туда; онъ усвоилъ много изреченій изъ книгъ и можетъ цитировать на память целыя страницы изъ драмъ. Онъ ведетъ записныя книги съ ученой целью, онъ знатокъ въ драматической поэзіи, онъ даетъ актерамъ указанія и советы, делающіе честь его тонкому эстетическому вкусу. Не менее того любитъ онъ применять свои идеи и размышленія къ обстоятельствамъ жизни и нравственности; онъ выражаетъ свои наблюденія въ замечаніяхъ, поражающихъ психологической глубиной и пытливостью ума. Гамлетъ восторженный любитель драматической поэзіи; онъ понимаетъ ее въ высшемъ смысле и убежденъ, что она должна иметь высокое нравственное вліяніе; онъ это и высказываетъ въ часто цитируемомъ месте о задачахъ театральнаго искусства (3 актъ, 2 сцена). Онъ даже самъ не лишенъ актерскаго таланта и склонности къ сцене, этимъ объясняется роль мнимаго сумасшедшаго, которую онъ беретъ на себя и играетъ съ какимъ-то горькимъ удовольствіемъ. Силы фантазіи въ немъ могущественнее, нежели склонность къ практической жизни; жить своей внутренней жизнью для него бтльшая потребность, нежели действовать: душа его настроена лирически и его поэтически-фантастическое дарованіе во всей полноте сказывается въ монологахъ. Нетъ ни одного действующаго лица въ драмахъ Шекспира, которое произносило бы такъ много монологовъ, какъ Гамлетъ; но его поэтическое дарованіе изливается не только въ богатстве монологовъ, но и вообще въ высокомъ паѳосе его красноречія, напримеръ, въ образцовой и грозной речи, обращенной къ матери".
"To, что все, даже противники, более всего ценятъ въ произведеніяхъ Шекспира, и именно многостороннее знаніе человеческой души, ея стремленій, побужденій и страстей -- обнаруживается и въ правдивости, съ которою поэтъ изобразилъ разстройства и болезни души. Различныя формы душевныхъ болезней знакомы ему, быть можетъ, вследствіе личныхъ наблюденій, а еще более, вероятно, вследствіе его природной геніальной прозорливости; безуміе и меланхолія изображены имъ съ такой жизненной правдой, съ такой полнотой, какъ никемъ изъ другихъ поэтовъ.
"Изображеніе душевныхъ болезней имеетъ у Шекспира не самостоятельное и господствующее значеніе, а второстепенное и вспомогательное. Оно служитъ высшимъ целямъ нравственной правды, и безуміе является усиленнымъ выраженіемъ угрызеній совести. Это главный пунктъ, которымъ отличаются изображенія сумасшествія у Шекспира отъ действительнаго безумія, встречающагося въ жизни. Въ последнихъ случаяхъ виновность не есть необходимая причина безумія; напротивъ того у ІІІекспира безумные непременно несутъ на себе бремя какой нибудь вины, сознаніе которой преследуетъ ихъ неустанно. Эта вина бываетъ большей или меньшей. Такіе характеры, какъ Лиръ и Лэди Макбетъ, совершили великую вину, Офелія меньшую.
"Но въ чемъ же вина этой поэтической девушки? Во всякомъ случае не въ томъ она виновна, въ чемъ обвиняютъ ее Тикъ и некоторые другіе критики. Они видятъ въ ней падшую девушку, которая, въ чаду страсти и преданности любимому принцу, давно отдалась ему, такъ что предостереженія Лаерта явились уже слишкомъ поздно. Но самый текстъ трагедіи защищаетъ прелестную девушку отъ такихъ несправедливыхъ обвиненій; Фишеръ, въ своихъ критическихъ очеркахъ, въ горячихъ выраженіяхъ говоритъ въ пользу Офеліи. Будь Офелія виновна, она не могла бы сказать своему отцу про Гамлета: "Онъ мне въ любви своей признался почтительно и скромно и клятвой подкрепилъ свои слова". Еслибъ поэтъ предполагалъ, что она не сохранила чистоты, онъ не могъ бы сказать устами Лаерта на могиле Офеліи: "изъ девственнаго праха фіалки выростутъ. Священникъ грубый, я говорю тебе: страдая въ аде, ты ангеломъ сестру мою увидишь" (V, 1). Лаертъ называетъ ее "майской розой" и говоритъ о ней: "Тоску и грусть, страданья, самый адъ -- все въ красоту она преобразила" (IV, 5). Королева осыпаетъ цветами ея могилу со словами: "Цветы къ цветку. Прощай. Ты будешь супругой Гамлета -- мечтала я! не ранній гробъ твой -- свадебное ложе твое, милое дитя, я думала убрать". Но виной мы называемъ то, что и она изъ дурно-понятаго послушанія отцу решается на поступокъ, недостойный ея наивной, незлобивой души. Во всей драме господствуетъ вообще какая-то нечистая атмосфера: таинственность, притворство, лицемеріе, взаимное подслушиваніе, безхарактерная лесть. Этотъ пагубный недугъ, обусловливающій трагическую развязку, коснулся и Офеліи; она притворилась молящейся для того, чтобы помочь Королю и Полонію подслушивать Гамлета. За такое лицемеріе Гамлетъ упрекаетъ Офелію; въ разговоре съ ней (III, 1) онъ какъ будто подставляетъ ей зеркало, чтобы она узнала въ немъ самое себя: "Слышалъ я и о вашей живописи, слышалъ довольно. Богъ даетъ вамъ лицо, вы делаете другое. Вы таскаетесь, пляшете и поете; созданіямъ Божьимъ даете имена въ насмешку; притворяетесь, будто все это отъ незнанія, а оно, просто, легкомысліе". Можемъ ли мы считать эти слова неимеющими значенія? могла-ли сама Офелія позабыть о нихъ, подобно Гамлету, который поглощенъ своей ведикой задачей, и готовъ позабыть все остальное? Къ этому воспоминанію и относится фраза, произнесенная ею въ сцене сумасшествія (IV, 5) "Вотъ рута и для меня". Очевидно она себе предназначаетъ тоже этотъ символъ раскаянія -- и это исповедь неспокойной совести. Вотъ ключъ, открывающій намъ ея сердце и объясняющій происхожденіе ея безумія: при виде разстройства разсудка у Гамлета, которое она считаетъ действительнымъ, она называетъ себя самой несчастной, самой жалкой изъ женщинъ, -- въ этотъ моментъ уже пошатнулся хрупкій строй ея умственныхъ способностей, чувство несчастной, безнадежной любви поражено самымъ жестокимъ ударомъ судьбы, смертью ея отца, котораго она нежно любила и который падаетъ жертвою "безумія" Гамлета. Сознаніе одиночества и сиротства терзаетъ ея душу. Но такъ какъ другіе больше грешили противъ нея, нежели она сама; то въ своемъ безуміи она (какъ и Лиръ) осуждаетъ и караетъ окружающихъ при помощи символовъ. Безумная Офелія является "фантастически украшенной травами и цветами". Лиръ точно также изукрашенъ полевыми цветами. Медицинскіе авторитеты говорятъ, что такого рода больные часто украшаютъ себя цветами, раздаютъ ихъ окружающимъ и поютъ. Такъ "Офелія, говоритъ профессоръ Нейманъ, держитъ въ рукахъ цветы, причемъ говоритъ каждому какое нибудь полу-понятное, льстивое, любезное слово". Но въ самомъ деле слова ея не льстивы, напротивъ ея безуміе является карающимъ и осуждающимъ, съ помощью символовъ и цветовъ: она подаетъ незабудки -- "это на память", говоритъ она, розмаринъ -- "въ знакъ верности", и передаетъ цветокъ брату; поднося королю и королеве тминъ, колокольчики, руту и маргаритки, она определяетъ символически душевныя свойства обоихъ. Тминъ, по объясненію Л. Тика, "означаетъ лесть, но также и чувственность, похоть; колокольчики принимаются въ разныхъ значеніяхъ, но чаще всего, какъ аллегорія неверности и необузданной чувственности". Можно ли удачнее обрисовать характеръ Короля, нежели этимъ символическимъ определеніемъ? Руту и маргаритки Офелія даетъ Королеве, -- руту, символъ раскаянія; прибавляя: "мы можемъ назвать ее праздничнымъ цветкомъ". Эти слова рисуютъ Королеву: съ помощью раскаянія она должна стараться получить помилованіе; мы помнимъ, какъ Гамлетъ въ разговоре съ матерью съ энергическимъ красноречіемъ побуждалъ ея совесть къ раскаянію". (К. К. Hense. Shakespeare Untersuchungen und Studien. 1884).
-----
"Гамлетъ", почти целикомъ созданная фантазіей поэта. Въ другихъ случаяхъ Шекспиръ следуетъ тексту итальянской новеллы или легенды такъ близко, какъ будто это историческіе документы. Но въ "Гамлете" онъ воспользовался безформенной канвой, где нетъ речи ни о Лаерте, ни объ Офеліи. Известно, что было уже два "Гамлета" раньше Шекспировскаго, одинъ между 1584 и 1589 годами, пересыпанный сентенціями во вкусе Сенеки, другой въ 1594 г., но не знаютъ, вдохновлялся ли ими Шекспиръ для своего творенія.
"Очевидно, въ этомъ сюжете его более всего соблазнилъ характеръ самого Гамлета {Въ "Гамлете" находятъ также некоторые намеки на событія, взятыя изъ исторіи Англіи. Общественное мненіе обвиняло графа Лейстера въ томъ, что онъ заключилъ въ тюрьму графа Эссекса, съ целью жениться на его вдове; действительно онъ и женился на ней несколько дней спустя после смерти ея мужа. Такимъ образомъ предполагаютъ, что графъ и графиня Эссексъ послужили оригиналами для Клавдія и Гертруды, а знаменитый Робертъ Эссексъ, сынъ графини, служилъ оригиналомъ для Гамлета.}. Онъ воспользовался случаемъ, чтобы излить въ одной роли все философскія идеи и всю иронію, которыми переполнена была душа его; онъ съ любовью начерталъ портретъ этого молодого человека, такого нерешительнаго, такого мрачнаго, такого несчастнаго, но въ то же время такого великодушнаго и нежнаго; Шекспиръ трижды переделывалъ свое твореніе и всякій разъ прибавлялъ что-нибудь къ монологамъ Гамлета и къ его беседамъ съ Гораціо.
"Вообще характеры у Шекспира не обрисовываются исключительно въ виду одного драматическаго действія: герои, которыхъ онъ выводитъ на сцену, не обнаруживаютъ всехъ своихъ силъ и не прилагаютъ къ действію всего своего вниманія. Во французской драме действующія лица обыкновенно являются намъ лишь въ связи съ ходомъ драмы, на англійской же сцене они раскрываютъ передъ нами всю ширь и сложность своихъ чувствъ. У нихъ свое самостоятельное существованіе; они живутъ вне трагедіи. Ни въ одномъ характере не проявляется съ такой отчетливостью эта тенденція Шекспировскихъ твореній, какъ въ характере Гамлета. Принцу Датскому нетъ надобности въ гнете событій для того, чтобы размышлять и страдать. Недугъ, терзающій его, не зависитъ отъ обстоятельствъ, среди которыхъ онъ поставленъ; какова бы ни была его судьба, онъ во всякомъ случае чувствовалъ бы отвращеніе къ жизни и презреніе къ земнымъ наслажденіямъ. Еще прежде, чемъ онъ узналъ объ убійстве отца, вспомнимъ, чтò говоритъ онъ въ своемъ первомъ монологе. Какая горечь, какая грусть!
"Гамлетъ принадлежитъ къ тому разряду мрачныхъ умовъ, которые схватываютъ только дурную сторону вещей въ жизни; меланхолическій темпераментъ и слишкомъ тонкая проницательность делаютъ ихъ более чувствительными ко злу, которымъ наделена наша природа, нежели къ благамъ, выпадающимъ на долю людямъ. Эти романтическіе герои смолоду начинаютъ смотреть на жизнь съ ироническимъ презреніемъ или съ глубокимъ отчаяніемъ; разочарованные во всемъ, еще не успевъ даже изведать на себе несчастья, они приносятъ въ жизненную борьбу способность страдать, но не силу, чтобы укротить свою тоску.
"Еслибъ Гамлету и не явилось страшное виденіе, открывшее ему преступленіе и взывающее ко мщенію, -- онъ все равно не былъ бы ни счастливымъ, ни спокойнымъ; и безъ этого онъ почувствовалъ бы; пылкое желаніе отрешиться отъ земли и унестись въ области высшія, где сіяетъ более чистый светъ; и безъ того онъ терзался бы неугомонными сомненіями, которыя смущаютъ его совесть и отравляютъ даже любовь его. Неустанная работа мысли, страстныя размышленія утомляютъ его больную душу. Удовольствія юности уже не приносятъ ему никакого наслажденія; внешній міръ внушаетъ ему одно презреніе, одно отвращеніе. Еслибъ и не суждено ему было исполнить тяжелый долгъ, и тогда его карьера была бы коротка и несчастлива. Тень отца не решаетъ его судьбы, она уже давно была решена; страшный призракъ даетъ лишь новое направленіе его размышленіямъ.
"Просмотримъ первый актъ трагедіи; припомнимъ, какое впечатленіе произвело на молодого Гамлета то сверхъестественное виденіе и до какой степени было поражено его воображеніе. Явленіе тени темъ более вероятно, что тотъ, кому она явилась, былъ уже подготовленъ верить въ чудеса невидимаго міра, въ который безпрестанно погружаются его взоры. Гамлетъ, удаляющійся отъ общества, ищущій уединенія, беседующій самъ съ собою на таинственномъ языке, повидимому заранее готовъ разговаривать съ духами, и когда является ему тень отца, -- это лишь воплощеніе его обычныхъ виденій. Съ той минуты смутная тоска, мучившая его, безпричинное безпокойство, постоянно преследовавшее его, находятъ, наконецъ, реальную пищу. Онъ страдаетъ, не ведая тайныхъ мотивовъ своей печали; теперь же онъ знаетъ источникъ своихъ страданій. Отныне имъ овладеваетъ одна гнетущая мысль, одно сильное впечатленіе. Образъ убитаго отца безпрестанно рисуется передъ нимъ. Въ подобномъ положеніи трагическій герой древности, напр. Орестъ, легко перешелъ бы отъ мысли къ действію; разъ преступленіе узнано и обнаружено, онъ тотчасъ же бы покаралъ виновниковъ,и не разсуждая нанесъ бы ударъ Клавдію, а можетъ быть и матери своей. Но Гамлетъ слишкомъ привыкъ размышлять, чтобы поступать такъ опрометчиво. Онъ не поддается сильному гневу, онъ размышляетъ о поведеніи, котораго долженъ держаться, а чтобы лучше наблюдать за виновными въ смерти своего отца и не подвергаться риску выдать свою тайну, -- онъ притворяется безумнымъ. Въ этомъ состояніи онъ удобнее можетъ все слышать и все говорить. Въ то время, какъ окружающіе стараются разгадать причину его безумія и исцелить его, -- онъ самъ, не переставшій владеть своимъ разсудкомъ, зорко наблюдаетъ за всемъ, что делается вокругъ и собираетъ улики противъ преступниковъ.
"Многіе удивляются, что Шекспиръ придалъ своему герою такую нерешительность и слабохарактерность. Я же, напротивъ, восхищаюсь разнообразіемъ характеровъ, которые онъ выводитъ. Изобразивъ множество личностей, увлекаемыхъ бурной страстью, онъ изучаетъ новую сторону человеческой природы. Вместо того, чтобы показать намъ, какъ это часто делали драматурги, человека, поддающагося безъ размышленія первымъ порывамъ своей души, онъ описываетъ тревоги и сомненія безпокойнаго духа, мало расположеннаго къ действію, более способнаго разсуждать о событіяхъ, нежели управлять ими, побуждаемаго вдобавокъ долгомъ, который онъ не въ состояніи исполнить иначе, какъ совершивъ преступленіе.
"Гамлета слишкомъ много обсуждали съ точки зренія древняго рока. Безъ сомненія, еслибъ принцъ датскій повиновался непреодолимой силе, еслибъ онъ принадлежалъ къ проклятому роду, который начался съ преступленія и долженъ кончиться преступленіемъ, онъ более походилъ бы на героевъ Эсхила; но это уже человекъ другой эпохи и иной религіи. Орестъ наноситъ ударъ безъ угрызенія; онъ смело караетъ убійцъ своего отца. Но въ глазахъ христіанина, месть не является въ такой же степени справедливой и необходимой.
"Гамлетъ, въ качестве христіанина, естественно долженъ колебаться, прежде чемъ убить своего дядю, мужа своей матери, по одному только внушенію исчезнувшаго призрака, который можетъ быть не что иное, какъ плодъ его разстроеннаго воображенія. Непонятно разве, почему онъ колеблется? Ему и хотелось бы действовать, да онъ боится. Что, если онъ былъ жертвой иллюзіи чувствъ? Что, если виновные, указанные ему тенью -- въ сущности невинны! Эти сомненія волнуютъ насъ; какъ только сильная нравственная борьба завязывается въ душе действующаго лица драмы, она всегда вызываетъ въ насъ глубокій интересъ. Именно эта нерешительность, эта честность Гамлета истинно трагичны. Онъ затягиваетъ положеніе, онъ замедляетъ развязку въ силу своей добродетели. Заметьте, какъ во время безумія опъ внимательно следитъ за темъ, чтобы не выдать себя и чтобы распознать истину, затаившуюся въ сердцахъ виновныхъ. Онъ посвящаетъ этому трудному изследованію все силы своего ума, а такъ какъ его умъ очень проницателенъ, то онъ находитъ почти верное средство, чтобы смутить Клавдія и Королеву.
"Но почему же Гамлетъ не действуетъ, когда во время представленія актеровъ Клавдій выдаетъ себя? Почему, когда преступленіе уже явно, онъ не наказываетъ виновныхъ тотчасъ же? Надо вспомнить какая ответственность тяготеетъ надъ его головой и какія угрызенія последовали бы за такимъ поступкомъ, еслибъ онъ ошибся! Гамлетъ испытываетъ именно такое точно чувство, какъ присяжные, которые готовятся произнести смертный приговоръ, основываясь на простыхъ подозреніяхъ. Если въ этомъ случае все люди колеблются, если самые строгіе и самые твердые боятся нанести ударъ невинному, -- что же долженъ испытывать юный принцъ, берущій на себя выполнить. приговоръ, произнесенный имъ самимъ, -- и вдобавокъ не надъ чужимъ постороннимъ человекомъ, а надъ братомъ своего отца, надъ мужемъ своей матери?
"Въ третьемъ действіи, когда, еще полный гнева, который вызвало въ немъ странное смятеніе дяди передъ актерами, онъ застаетъ его одного, погруженнаго въ молитву, и когда онъ могъ бы убить его, онъ не говоритъ намъ въ своемъ монологе истинной причины, остановившей его руку. Если онъ еще колеблется -- то потому, что его великодушное сердце возмущается кровопролитіемъ, убійствомъ. Если надо было унизить преступника строгими словами, красноречіемъ и горечью упрековъ, -- то эта роль была бы ему более подъ-стать. Онъ, который не съумелъ наказать своего дядю, позже наказываетъ свою мать въ патетической сцене, где рисуетъ все добродетели своего отца и преступность Клавдія; правда, онъ не возьметъ въ руки кинжала, какъ онъ самъ признается, но онъ растерзаетъ сердце Королевы. Онъ мститъ какъ можетъ, не доходя до решительнаго действія.
"Слабость его поведенія зависитъ отъ упомянутыхъ выше причинъ; чемъ ближе подступаетъ моментъ, темъ больше колеблется его решимость. Онъ желалъ бы, чтобъ событія пришли къ развязке сами собой, безъ его участія, и это такъ и случается. Въ то время, какъ онъ колеблется, противъ него ведутъ заговоръ; онъ далъ своимъ врагамъ время оправиться, и вместо того, чтобы угрожать, онъ самъ очутился въ опасности. Онъ отдается на произволъ судьбы, предоставляетъ року разрешить вопросъ; и рокъ его разрешаетъ. Действительно, въ последней сцене все возбуждаетъ наше удивленіе, все неожиданно отъ начала до конца. Королева выпиваетъ ядъ, не ей предназначенный; Лаертъ пораженъ шпагой, которую онъ отравилъ въ разсчете убить ею своего противника; наконецъ Король, разставившій козни, самъ погибаетъ жертвой своего коварства. Гамлетъ также гибнетъ. Разве это не единственная развязка, подходящая къ его характеру? Смерть избавляетъ его отъ всехъ сомненій. Еслибъ онъ пережилъ свою мать и своего дядю, онъ непременно лишилъ бы себя жизни. Лучше, что онъ умеръ и что смерть его усилила еще более весь трагическій ужасъ положенія, запятнавъ однимъ лишнимъ преступленіемъ память Клавдія.
"Сложный характеръ Гамлета какъ будто принадлежитъ современной жизни. Это мечтатель нашего времени, заброшенный поэтомъ въ героическій векъ, где только решительное действіе имеетъ цену и где онъ остается ниже своей роли, потому что не умеетъ действовать. Онъ одаренъ всею чувствительностью романтиковъ. Найдется ли что нибудь меланхоличнее въ произведеніяхъ писателей XVIII и XIX века, нежели сцена съ могильщиками и знаменитое восклицаніе: "Увы! бедный Іорикъ!" Здесь-то настоящій источникъ немецкой и англійской мечтательности. Гамлетъ, по словамъ Гервинуса, открылъ плотину сантиментальному потоку, затопившему насъ въ конце истекшаго столетія".
"Нигде романтизмъ, а следовательно и трагедіи Шекспира, не произвелъ такого действія, какъ въ Германіи. Англичанъ предохранилъ отъ неудобствъ меланхоліи ихъ практическій духъ; но немцы были въ какомъ-то чаду; они повторяли вместе съ поэтомъ: "земля -- тюрьма", и предавались безпричинной тоске уединеннаго размышленія, презренію къ деятельности, безъ которой не могутъ жить ни отдельные люди, ни народы. Нетъ ничего опаснее для націи такой нравственной вялости. Вотъ почему романтическая школа плохо служила интересамъ германскаго отечества; подъ ея вліяніемъ немцы предпочитали химеры поэзіи мужественной борьбе деятельной жизни. Давно уже за-рейнскіе политики начали бороться противъ этой тенденціи; до нихъ это уже делалъ Гёте, насмехаясь надъ подражателями Вертера; выясняя пустоту сантиментальной литературы, эти политики превосходно успели излечить своихъ соотечественниковъ отъ недуга бездействія". (Shakespeare. Ses oeuvres et ses critiques. Par A. Mozières. Ouvrage couronnê par l'Acadêmie franèaise. 3 êd. P. 1882).
-----
"Полоній -- человекъ вскормленный при дворе, опытный въ делахъ, съ большимъ запасомъ наблюденій, уверенный въ своемъ искусстве, гордый своимъ красноречіемъ, склонный къ слабоумію. Его манера ораторствовать очень талантливо изображена съ целью осмеять манеру того времени не говорить ничего просто и ясно, а начинать съ длиннейшихъ вступленій и выражаться какъ можно запутаннее. Эта сторона характера Полонія случайная, все остальное естественно. Это человекъ положительный и самоуверенный, ибо онъ уверенъ, что разсудокъ его твердъ и не подозреваетъ, что онъ уже начинаетъ слабеть. Полоній отличается твердостью принциповъ и совершенно теряется, когда ему приходится применять ихъ въ частности; онъ сведущъ во взглядахъ на прошлое и ничего не можетъ предусмотреть. Въ техъ случаяхъ, когда онъ полагается на свою память и можетъ выжатъ что нибудь подходящее изъ своей сокровищницы сведеній, онъ произноситъ вескія сентенціи и даетъ полезные советы; но какъ умъ въ разслабленномъ состояніи не можетъ быть долго занятымъ и озабоченнымъ, то Полоній подвергается часто неожиданностямъ: когда способности вдругъ оставляютъ его, онъ теряетъ порядокъ и нить своихъ собственныхъ мыслей, запутывается въ нихъ до техъ поръ, пока память не подскажетъ ему основного принципа и пока онъ снова не попадетъ на прежнюю дорогу. Идея о слабоуміи, овладевшемъ его разсудкомъ, объясняетъ все странности характера Полонія".