Невеста Абидоская. Турецкая повесть Лорда Байрона. Перевелъ съ Англійскаго Иванъ Козловъ. Спб. 1826 г. in 8. X и 92 стр.
Невеста Абидосская есть одинъ изъ техъ поэтическихъ цветовъ, которые доставило Европейской Литтературе путешествіе Байрона по Греціи и Турціи. Событія, виденныя и слышанныя имъ въ сихъ странахъ, видъ богатыхъ картинъ, природы и дикихъ нравовъ обитателей, или гордыхъ въ невежестве или угнетенныхъ рабствомъ и всегда одушевленныхъ сильными страстями, произвели сильное впечатленіе на душу Поэта Британскаго. Они составляютъ всего более содержаніе Поэмъ Байрона. Не считая мелкихъ его стихотвореній, поэмы: Морской Разбойникъ, Гяуръ, Осада Коринѳа, Парга, многія места въ Чайльдъ-Гарольде и Донъ Жуане переносятъ читателей подъ небо Востока, на поля усеянныя развалинами Греціи и затмеваемыя полумесяцомъ Магомета. Поэзія везде сыщетъ краски; но тамъ, где разительныя противоположности разрушаютъ, такъ сказать, обыкновенную жизнь человека, тамъ Поэзія глубже заглядываетъ въ сердце человеческое, изображенія ея делаются ярче и чувство сильнее.
О Байроне не льзя говорить; какъ о многихъ другихъ поэтахъ: это сочиненіе его лучше, это хуже! И мне кажется, каждое сочиненіе Байрона такая драгоценность, что переводъ каждаго изъ нихъ есть обогащеніе для словесности народа, приобретающаго хорошій переводъ котораго нибудь изъ Байроновыхъ сочиненій.
Мы конечно можемъ читать Байрона въ подлиннике и въ переводахъ Немецкихъ, Французскихъ; но переводъ на отечественный языкъ освоиваетъ намъ особеннымъ образомъ чужеземное твореніе. Здесь вопросъ можно свести, на следующее положеніе: должно-ли каждому народу, иметь собственную Литтературу? На что желать намъ своихъ Байроновъ, своихъ Гёте и Шекспировъ, если мы также будемъ радоваться, появленію ихъ въ Германіи и въ Англіи, какъ-бы и у насъ въ Россіи! Не тоже-ли въ переводахъ, Англинскій, Французскій переводъ радуетъ меня; читаю его охотно, но порадуюсь едва-ли не более и не охотнее, если увижу переводъ Русскій. Здесь какъ будто забываешь, что великій сочинитель его былъ Англичанинъ, Французъ. Переводчикъ, разумеется умевшій передать его твореніе, делаетъ его мне более близкимъ, роднымъ. Не говорю уже о, множестве техъ читателей, которые лишены наслажденія читать, на примеръ, Байроновы творенія, въ подлиннике или, по крайней мере, въ Немецкомъ переводе (Французскій, прозаическій переводъ не даетъ понятія о Байроне. Это эстампъ съ Рафаэлевой картины). Еще важная заслуга хорошихъ переводовъ: передавая мысли великаго автора, переводчикъ встречаетъ и новыя выраженія. Онъ обогащаетъ воображеніе читателей твореніемъ, а языкъ теми способами, какія употребилъ онъ на выраженіе новаго, неизвестнаго въ его отечественномъ языке. И где можно более найдти это новое богатство, если не въ твореніяхъ Байрона?
Собственно-Русской публике, Байронъ доныне известенъ былъ только по переводу некоторыхъ мелкихъ его твореній и по переводу Шильонскаго Узника, Жуковскимъ. О переводахъ Байроновьіхъ сочинейій прозою въ Русскихъ Журналахъ, съ Французской прозы, упоминать нечего: это (съ весьма немногими исключеніями) выродки, которыхъ не долженъ читать тотъ, кто хочетъ иметь подходящее къ истинному понятіе о Байроне.
По всему этому, подвигъ Г-на Козлова, кажется мне, весьма важенъ. Переводъ Байроновой поэмы, прекрасными Русскими стихами, значительная новость въ Русской Словесности!
Абидосская Невеста показываетъ намъ неистощимое воображеніе Байрона, силу мыслей его и глубокое чувство Поэзіи. Селимъ, сынъ Абдаллы, Паши Турецкаго, воспитывается въ доме Яфара, свирепаго дяди своего, который отравилъ некогда Абдаллу и взялъ къ себе Селима: все думаютъ, что Селимъ сынъ Яфара. Онъ любитъ Зюлейку, дочь Яфара, и любимъ ею, но эта любовь горитъ въ ихъ душахъ чистымъ пламенемъ. Вдругъ отецъ объявляетъ дочери о намереніи своемъ отдать ее за Пашу Османа. Тутъ Селимъ понялъ любовь свою. Напрасно Зюлейка развеселяетъ его, играетъ съ нимъ, подаетъ ему розу и поетъ:
Любовникъ розы, соловей,
Прислалъ тебе цветокъ свой милой;
Онъ станетъ песнію своей
Всю ночь пленять твой духъ унылой.
Онъ любитъ петь во тме ночей
И дышетъ песнь его тоскою;
Но съ обнадеженной мечтою,
Споетъ онъ песню веселей.
И съ думой тайною моей
Тебя коснется пенья сладость,
И напоетъ на сердце радость
Селимъ угрюмъ и мраченъ. Онъ проситъ Зюдейку придти ночью на морской берегъ и тамъ обещаетъ ей открыть все. Въ мрачную ночь, робкая дева является на назначенномъ месте --
И онъ предъ ней въ одежде новой:
Исчезла гордая чалма
И шалью обвита пунцовой
Его младая голова;
Нетъ камней радужнаго цвета;
Кинжалъ не блещетъ жемчугомъ,
Но два чеканныхъ пистолета
За пестрымъ, шитымъ кушакомъ;
И сабля легкая звенела,
И тонкій станъ его одела
Небрежно сброшенна съ плеча
Изъ белой ткани епанча,
Какую носятъ Кандіоты,
Пускаясь въ буйные налеты;
Не панцырь грудь его хранитъ;
Она подъ сеткой золотою,
И обувь странная гремитъ
Серебряною чешуею.
изменою или подозреніемъ. Яфаръ, спешитъ на место свиданія, окружаетъ Селима воинами; отчаянное защищеніе не помогаетъ. Уже товарищи его близко; они плывутъ, спешатъ!
О! дуй сильнее, ветръ попутной!
Они спешатъ, они гребутъ,
И съ лодки въ море и плывутъ,
И сабли блещутъ въ пене мутной;
Ихъ дикій взоръ, какъ жаръ горитъ;
Съ одеждъ, съ кудрей вода бежишь,
Вскочили... вскрикнули... сразились:
Кипитъ въ саду шумящій бой...
Но Селимъ палъ. Зюлейка не слыхала убійственнаго выстрела; она умерла прежде его...
Уже разсветъ: клубятся тучи,
Въ туманъ одетъ небесный сводъ;
Полночный бой у шумныхъ водъ
Давно замолкъ, но брегъ зыбучій
Явилъ съ печальною зарей
Следы тревоги боевой;
Обломки сабли притупленной,
И мечъ еще окровавленный.
Заметно было на песке,
Какъ буйные его топтали,
И подъ кустомъ не вдалеке
Курился факелъ обгорелый.
Вотъ опрокинутый челнокъ
Волною брошенъ на песокъ,
И епанча изъ ткани белой,
Въ крови, пробитая свинцомъ,
Виситъ на тростнике морскомъ:
И быстрый плескъ волны упорной
Отмыть не можетъ крови черной;
Но где-же тотъ, съ чьего плеча
Въ крови упала епанча?
О! если-бъ сердце чье хотело
Оплакать горестное тело,
Пускай его, пусть ищетъ тамъ,
Где море и кипитъ и блещетъ
И подъ скалой Сигейской плещетъ,
Стремясь къ Лемносскимъ берегамъ;
Надъ нимъ морскія птицы вьются,
Ужь хладный трупъ клевать несутся,
По произволу бурныхъ водъ,
Вотъ основа Поэмы, переводомъ которой Г. Козловъ обогатилъ нашу Словесность. Отсылаемъ читателей къ самой Поэме, когда хотятъ они узнать подробности Байронова разсказа. Краткія выписки не могутъ дать о нихъ понятія. Мы уверены, что прекрасные стихи Русскаго переводчика доставятъ наслажденіе уму и сердцу читателей. Какъ Поэтъ и какъ Стихотворецъ, Г-нъ Козловъ заслуживаетъ почетное место на нашемъ Парнассе. Не только новый трудъ его, но поэма Чернецъ, мелкія стихотворенія и переводы, помещенныя въ разныхъ Журналахъ и Альманахахъ доказывающихъ это неоспоримо.
Но если спросятъ меня: даетъ-ли переводу Г-на Козлова верное понятіе о стихахъ и выраженіи Байрона? признаюсь: этотъ вопросъ затруднителенъ. Если обязанность переводчика такова, что онъ долженъ передать всю силу, всю прелесть подлинника, дать отчетъ за все красоты его, то переводъ Абидосской Невесты не выдержитъ строгой критики. Повторяю, что Русскіе стихи прекрасны; но въ нихъ нетъ мужественной силы, нетъ выраженія Байронова. Они кажутся мне слишкомъ цветны, слишкомъ обременены словами противъ подлинника. Сличимъ, для примера, первый стансъ поэмы. Вотъ начало подлинника:
Know ye the land where thecypress and myrtle
Are emblems of deeds that are done in their clime?
Where the rage of the vulture, the love of the turtle,
Now melt into sorrow, now madden to crime?
Какая полнота и краткость въ описаніи страны? въ которую Байронъ помещаетъ действіе своей Поэмы. Вотъ переводъ:
Кто знаетъ край далекій и прекрасный,
Где кипарисъ и томный миртъ цветутъ,
И где они во знаменье растушъ
Суровыхъ делъ и неги сладострастной?
Где нежность чувствъ съ ихъ буйностью близка,
Вдругъ ястребъ тихъ, а горлица дика?
Здесь много лишняго и мысль Байрона растянута. Байронъ только намекаетъ на то, что Переводчикъ подробно высказываетъ. Байронъ, указывая вамъ на кипарисъ и миртъ, спрашиваетъ: "Знаете-ли вы страну, где кипарисъ и миртъ, эмблеммы событій тамъ совершившихся?" Это два первые стиха Байрона. Онъ не называетъ страны, о которой хочетъ говорить, далекою, прекрасною, мирта томнымъ (прилагательное несвойственное дереву, притомъ и кипарисъ не можетъ цвесть) и вероятно: кипарисъ и миръ онъ не хотелъ назвать эмблеммами суровыхъ делъ и неги сладострастной. Кипарисъ есть эмблемма тишины гроба, а миртъ счастія любви: смерть и любовь, какое разительное соединеніе понятій! Положимъ, что нега сладострастная можетъ выразить любовь, но суровыя дела, не точно и не верно выражаютъ мысль Байрона. И къ чему все эти подробныя объясненія? Для описаній будетъ место после. Переходимъ къ двумъ другимъ стихамъ Байрона. "Где (продолжаетъ онъ) бешенство ястреба и любовь горлицы, то сливаются (стапливаются) въ грусти, то влекутъ (вводятъ) въ преступленіе?" Впрочемъ, здесь весьма трудно передать точный смыслъ подлинника (Now melt into sorrow, now madden to crime). Переводчикъ заменяетъ все это словами: Где нежность чувствъ съ ихъ буйностью близка; совсемъ не то! Далее, отделивъ этотъ стихъ отъ сравненія съ горлицею и ястребомъ, онъ переставляетъ смыслъ подлинника, отдельно изображаетъ сихъ птицъ (где ястребъ тихъ, а горлица дика), какъ будто Байронъ хотелъ изобразить состояніе сихъ птицъ, въ то время, какъ у Байрона оне представляютъ только новую эмблемму, въ дополненіе первой, кипариса и мирта. Во Французскомъ переводе такая-же перестановка, смыслъ подлинника совсемъ потерянъ: La tourtrrelle y fait entendre ses roucoulemens melancoliques et le vautour y exerce ses brigandages cruels. Подумаете, читая это, что вамъ попалась какая нибудь Фонтенелева идиллія. И къ чему тутъ: ястребъ техъ, а горлица дика? Я не вижу никакой последовательности идей.
Know ye the land of the cedar and vine
Where the flowers ever blossom, the beam ever sрine;
Where the light wings of Zephyr, oppressed with perfume
Wax faint o'er the gardens of Gul in her bloom;
And the voice of the nightingale never is mule;
Where the tints of the earth, and the hues of the sky,
In colour though varied, in beauty may vie,
And the purple of Ocean is deepest in die;
Where the virgins are soft as the roses they twine,
And all, save the spirit of mad, is divine?
Ни слова о роскоши описанія, что стихъ; то картина очаровательная. Мы поверимъ ихъ по следамъ Переводчика. Онъ повторяетъ вопросъ: Кто знаетъ край; такъ и у Байрона.
Кто знаетъ рай, где небо гоубое
Безоблачно, какъ счастье молодое
Прекрасные стихи, но опять прибавки. Что говоритъ Байронъ? "3наете-ли вы страну кедровъ и виноградниковъ, где всегда цветутъ цветы, всегда светлое небо," Небо безоблачно, какъ молодое счастье, лишнее, и слова: "Где кедръ шумитъ и вьется виноградъ," не заменяютъ простыхъ, но сильныхъ словъ: Theand of the cedar and vine (земля кедровъ и виноградниковъ). Следующій за темъ стихъ: Where the light wings of Zephyr, oppressed with perfume, замененъ прелестными стихами:
Где ветерокъ, носящій ароматъ,
Подъ ношею въ эѳире утопаетъ,
но эѳира у Байрона нетъ и притомъ, этотъ стихъ сливается у него съ следующимъ стихомъ: "Где легкія крылья зефира, обремененнаго ароматами, Лениво скользятъ между цветами въ садахъ розъ." У Переводчика другая половина картины отделена совершенно и соединена съ последующими:
Где сладостна олива и лимонъ,
И лугъ всегда цветами испещрёнъ
И соловей въ лесахъ не умолкаетъ?
Прилагательное: сладостна, едва-ли годится для оливы и лимона. Байронъ говоритъ: "Где лимонъ и олива, прекраснейшіе изъ плодовъ." Следующимъ за темъ стихомъ Переводчикъ конечно заменилъ пропущенное имъ прежде: Where the flowers ever blossom.
Где дивно всё, видъ рощей и полянъ,
Лазурный сводъ и радужный туманъ,
И пурпуромъ блестящій океанъ?
Здесь можно заметить неровность и ее зная подлинника. Что такое: видъ полянъ и радужный туманъ? Лазурный сводъ не будетъ-ли повтореніе уже сказаннаго въ первомъ стихе Русскаго перевода: небо голубое? Правда и то, что здесь Байронъ, владевшій отечественнымъ языкомъ въ удивительномъ совершенстве, опять чрезвычайно труденъ для перевода. Онъ продолжаетъ описаніе земли, "где цветы земли и цветы неба различны въ краскахъ и соперничаютъ въ красоте и где пурпуръ океана самаго густаго цвета." "Поэтъ продолжаетъ изображеніе и вопросы свои. Переводчикъ начинаетъ говорить здесь уже повествовательнымъ образомъ и отъ того картина земли остается недорисованною. "Где девы (говоритъ Байронъ) милы какъ розы, завитыя въ ихъ волосахъ (as the roses they twine) и все, кроме нравовъ мужей, божественно (is divine)? Здесь Поэтъ, какъ будто съ уныніемъ, узнаетъ описанную имъ землю: Это востокъ, это земля солнца!
Печальная мысль является въ его стихахъ, тенью на блестящей картине!
Can he smile on such deeds as his children have done?
"Можетъ-ли она улыбаться деяніямъ детей своихъ?" И Поэтъ прибавляетъ; "Ахъ! дики, какъ звуки прощанья любовниковъ, сердца ихъ и повести, которыя они разсказываютъ!" --
Oh! wild as the accents of lovers' farewell
Мы разбирали подробно стихи Байрона, желая показать, особенно юнымъ соотечественникамъ нашимъ, какой строгій судъ можетъ выдерживать Байронъ, какъ онъ отчетистъ въ каждомъ слове, какъ мастерски обрисовываетъ свои переходы чувствъ и мыслей! Мы видели, что не смотря на вставочныя слова и прилагательныя, Переводчикъ не передалъ вполне силы стиховъ Байрона, когда Байронъ, кажется, скупится на слова. Въ окончаніи сего станса, отступивъ отъ порядка Байроновыхъ стиховъ, Переводчикъ совсемъ отступилъ отъ подлиннаго смысла ихъ и точности. Вотъ стихи его, после словъ: И пурпуромъ блестящій океанъ --
И девы тамъ свежее розъ душистыхъ,
Разбросанныхъ въ ихъ локонахъ волнистыхъ,
Тотъ край Востокъ, то солнца сторона!
Но люди тамъ съ безжалостной душою;
Земля какъ рай. Увы! зачемъ она,
Прекрасная, злодеямъ предана!
Въ ихъ сердце месть, ихъ повести печальны,
Девять стиховъ на шесть Байроновыхъ. Земля, какъ рай, прекрасная! Увы! зачемъ она предана злодеямъ! Байронъ этого не говорилъ и не сказалъ-бы. Далее: люди съ безжалостной душою, у которыхъ въ сердце месть. Во первыхъ, къ чему шутъ месть? и притомъ выражаетъ-ли это: -- are the hearts which they hear -- дики сердца ихъ? Какъ хорошо потомъ идетъ прилагательное wild къ звукамъ прощаній любовниковъ и уподобленіе съ сими дикими звуками повестей Востока! Последняго не заметилъ Переводчикъ называя повести Востока печальными, какъ стонъ любви и поцелуй прощальный, ибо стонъ любви не всегда бываетъ печаленъ, а просто поцелуй прощальный, можетъ еще порадовать, если это не the accents of lovers' farewell.
Возьмемъ для примера еще стансъ, въ которомъ находилось-бы описаніе действія или собственно повествованіе. Вотъ IX й, изъ первой песни. Зюлейка и Селимъ слышали волю Яфара. Селимъ сидитъ подъ окномъ: передъ нимъ войска Яфара, предводимыя самимъ Пашою, занимаются военнымъ ученьемъ.
His head was leant upon his hand,
His eye looked o'er the dark blue water
Between the winding Daidanelles;
И подгорюнясь, думы полный,
На синія морскія волны
Угрюмый юноша взиралъ:
Струились тихо и плескали
Въ излучинахъ прибрежныхъ скалъ.
Это передано довольно хорошо, только прилагательныя: думы полный и угрюмый, опять лишнія. У Байрона: Селимъ "склонивъ голову на руку, смотрелъ на синія волны моря, которыя (не струились тихо и плескали въ излучинахъ прибрежныхъ скалъ), но (swiftly glides and gently swells) быстро текли и тихо вздымались въ проливе Дарданелльскомъ." Картина съ природы (у Переводчика, размножены подробности и живопись сделалась мелка.
But yet he saw nor sea nor strand,
Mix in the game of mimic slaughter
Careering cleave the folded felt
With sabre stroke right sharply dealt;
Но онъ, унылый, не видалъ
Ни поля съ дальными холмами,
Ни чалмоносцовъ удалыхъ,
Стремящихся, передъ пашою,
Шумъ грозный сечей роковыхъ
Не видитъ онъ, какъ къ облакамъ
Ихъ кони вихремъ прахъ взвеваютъ,
Какъ сабли острыя мелькаютъ,
И какъ съ размаха пополамъ
Видалъ и бранная игра, здесь ошибки противъ языка; все другія курсивомъ напечатанныя слова не нужны. У Байрона: "Но онъ не видитъ ни моря, ни прибрежныхъ скалъ, ни даже чалмоносного войска Паши, представляющаго примерную битву, воиновъ, на всемъ скаку разсекающихъ сложенный войлокъ {Это одна изъ воинскихъ экзерцицій Турковъ. Ихъ острыя сабли разсекаютъ войлокъ сложенный въ два, три раза. "Только ихъ сабли (прибавляетъ, въ примечаніи, Байронъ) могутъ разсекать его съ одного взмаха."}".
Nor marked the javelin-darting Crowd,
Nor heard their Ollahs wild and loud --
He thought but of old Giaffirs daughter!
"Не замечаетъ бросанія копей, не слышитъ дикаго и громкаго крика: Оллахъ! Онъ думаетъ только о дочери стараго Яфара!" Переводъ Г-на Козлова:
Не слышитъ омъ, какъ громкій крикъ
За свистомъ дротиковъ несётся,
И какъ въ долине раздается:
Олахъ! олахъ! ихъ дикій кликъ:
Яфара дочерью младою.
Скажутъ: "Передать всю силу подлинника не возможно!" Отчасти съ этимъ соглашаюсь; но Жуковскій умелъ однакожь, переводя Шильонскаго Узника, сделать это возможнымъ? Представляю его трудъ, какъ образецъ переводовъ и следовательно, имею право сказать: переводить Байрона въ полной его силе, блеске и величіи можно, только трудно; но темъ славнее подвигъ.
П.
"Московскій Телеграфъ", No 12, 1826