О московскихъ журналахъ.
1830.
Вотъ рядъ Московскихъ литтературныхъ журналовъ и сомкнулся: запоздалые явились на свои места.
"Московскій Телеграфъ". 1-я книжка на 1830 годъ оправдываетъ ожиданіе читателей, которые привыкли находить въ этомъ журнале более пищи любопытству, более удовлетворенія разнообразнымъ требованіямъ, чемъ въ другихъ Русскихъ журналахъ, ему современныхъ. Можно сравнить "Московскій Телеірафъ" съ застольнымъ обедомъ въ гостиннице, не лакомымъ для взыскательности разборчивыхъ гастрономовъ, но довольно сытнымъ, съ обедомъ, отъ коего встанешь по крайней мере не голоднымъ. Для каждаго вкуса, разумеется не слишкомъ утонченнаго, для каждаго желудка найдется пища: художникъ не очень искусенъ, стряпанье его нередко отзывается черезъ-чуръ самоучкою и поспешностью, но по крайней мере онъ имеетъ хорошее свойство выбирать сочную и свежую провизію, разнообразить блюда и сметливо соглашаться съ требованіями, аппетитомъ и гастрическими способностями своихъ застольнивовъ. Читателей Русскихъ, охотниковъ ходить по журнальнымъ обедамъ, нечего уверять, что мое мненіе о "Московскомъ Телеграфе", какъ оно ни кажется умереннымъ, но не менее того оно, по сравненію, похвала, и едва-ли не исключительная. Сей журналъ былъ предметомъ многихъ нападокъ со стороны совместниковъ своихъ; въ чисто литтературномъ отношеніи и въ кое-какихъ другихъ отношеніяхъ онъ не безгрешенъ, но Русскіе читатели обязаны ему благодарностью, и, по совести, не другимъ журналистамъ следовало-бы выкликать на него негодованіе читающей публики. Не имъ-бы говорить, не намъ-бы слушать. Если журналъ дело торговое и договорное, если журналистъ берется за такую-то плату ставить подписчикамъ своимъ годовое продовольствіе, то "Московскій Телеграфъ", безъ сомненія, менее другихъ обвиненъ быть можетъ въ неустойке. Многіе придирались къ нему и на картинки модъ, пришиваемыя къ статьямъ, коихъ целью распространеніе сведеніе совершенно другаго рода. Можетъ быть, обвиненіе подкрепится еще большею силою ныне, когда вспомнишь, что Русскій законодатель портнихъ и модистокъ есть въ одно время и историкъ Русскаго народа, когда вспомнишь, что объемлющій все пути известности и промышленности, приближаясь въ Нибуру съ посвященіемъ, ко храму славы и въ алтарю отечества съ твореніемъ своимъ, въ разсыпающейся заботливости мимоходомъ вноситъ и въ модныя лавки раскрашенныя свои скрижали. Но соглашеніе сихъ противоречій, накидывающихъ несколько смешную тень на слишкомъ разнообразное лице, можетъ озаботить друзей и защитниковъ новаго историка,-- журнальнымъ читателямъ до того дела нетъ. Журналъ -- спекуляція умственная, или денежная, или та и другая вместе. Если издатель полагаетъ, въ чемъ онъ можетъ быть и не ошибается, что изъ полнаго итога подписчиковъ его одна треть подписывается на модныя известія исключительно, другая на модныя известія, приправленныя прочимъ, или на прочее, приправленное модными известіями, и только последняя треть принадлежитъ положительно въ числу читателей журнала, то и въ этомъ соображеніи пользуется онъ оборотомъ весьма позволительнымъ. Но есть еще другое предположеніе, которое выставимъ темъ охотнее, что оно благопріятно для лица издателя. Картинки Телеграфа, хотя по видимому вывески одной денежной спекуляціи, но могутъ они быть средствами къ успеху и спекуляціи безкорыстно умственной. Зачемъ же не предположить, что Парижскіе щеголи и щеголихи, съ которыми знакомитъ насъ Московскій Телеграфъ, ничто иное, какъ герольды, по следамъ коихъ вводитъ онъ въ губернскіе и уездные города, въ степныя деревни, другія лица важнейшія, напримеръ: Шлегеля, Гизо, Кузена и другихъ. Издатель знаетъ пословицу: по платью встречаютъ, а по уму провожаютъ. Глядя безпристрастно съ этой точки зренія, можно было-бы извинить его, если онъ и къ историческому творенію своему прибавилъ бы картинки модъ. Тассо советуетъ подслащивать край горькой чаши. Великіе люди употребляли часто весьма мелкія средства для достиженія обширной цели. Впрочемъ, въ этомъ случае историкъ Русскаго народа имелъ бы даже и философическое оправданіе. Преобразователь Россіи не выпускалъ изъ вида и преобразованіе отечественныхъ модъ. Мудрено, какъ историкъ-философъ, "вникнувшій въ духъ своего века", пренебрегъ этимъ пособіемъ местности. Будемъ однакоже внимательны и справедливы: если новый историкъ и не прибегнулъ къ союзу съ Парижскими модами, то имелъ онъ въ запасе другое "раскрашенное" пособіе для расширенія действій своихъ на умы многихъ Русскихъ читателей. Знаетъ ли хорошо г-нъ Полевой Россійское государство, объ этомъ ни слова, но Русскій народъ знаетъ онъ твердо и въ этомъ отношеніи достоинъ быть его историкомъ. Обещаніе довести исторію до нашего времени есть точно таже раскрашенная вывеска. Кто изъ благоразумныхъ людей будетъ ожидать у насъ исторію новейшихъ временъ, не говорю уже современной эпохи? Но не все же пишется для благоразумныхъ людей. Современная исторія нигде не доступна, особливо-же у насъ. Укажемъ на одинъ недостатокъ въ историческихъ матеріалахъ, въ современныхъ запискахъ. Историкъ, который добровольно берется перефразировать Московскія Ведомости, писать о томъ, о чемъ писать неможно, и выдавать свою книгопродавческую работу за исторію, тотъ накидываетъ большое подозреніе на свой историческій характеръ и на свою историческую добросовестность. Отказываясь верить ему въ одномъ, трудно доверять ему и тамъ, где онъ могъ бы свободно излагать свое мненіе. Несбыточныя обещанія изобличаютъ по крайней мере неосновательность ума, если не хвастовство и не шарлатанство; но и одной неосновательности довольно, чтобы отбить веру и уваженіе. Все это такъ въ понятіяхъ малаго числа разсуждающихъ; но книги пишутся и печатаются для большинства.
и напечатанная въ начале 1-й книжки Московскаго Телеграфа, соединяетъ въ себе довольно верное исполненіе условій торжественной академичеческой речи. Сіи речи вообще походятъ на светскія речи образованныхъ людей. Старайтесь не оскорбить никакихъ приличій, будьте вежливы ко всемъ присутствующимъ, довольно плавно и красиво выражайте довольно обыкновенныя мысли, и более отъ васъ требовать нечего. Некоторымъ изъ благоверныхъ читателей можетъ, однакоже, показаться соблазнительнымъ, что авторъ ея, ординарный профессоръ, не много вольнодумствуетъ о классицизме и романтизме. Что, напримеръ, скажутъ они о следующемъ: "Прежде обнаруживалось направленіе классицизма, предъ симъ у насъ господствовавшее, стремленіе духа нашего къ видимой природе, къ ея живописанію, невольное подчиненіе духовнаго существа вещественному владычеству -- ныне совершенно иное направленіе получила словесность, направленіе романтизма". Неужели "вещественное владычество" отличительный характеръ классической древности? Неужели, напримеръ, Греческіе трагики, въ высокихъ созданіяхъ своихъ, были рабами и данниками вещественности? У насъ и такъ ученіе классиковъ въ небреженіи: если и те, которые по званію своему обязаны хранить священный камень древности, станутъ разуверять въ святыне онаго, то число отступниковъ еще более размножится. Пускай каждый остается при своемъ; тяжба классицизма и романтизма еще не решена: классицизму еще нужны адвокаты. Другіе читатели, требующіе непогрешительности въ слоге ученой речи, могутъ заметить несообразность другаго рода. Вотъ примеръ: "тогда (т. -е. за 18 летъ) мы не имели отечественной исторіи, учились ей по иностраннымъ книгамъ; ныне мы гордимся своимъ палладіумомъ, произведеніемъ безсмертнаго дееписателя, и еще сей палладіумъ не поколебалъ въ юномъ таланте (вероятно речь идетъ о Н. А. Полевомъ) намереніе выдти на тоже поприще исторіи". Палладіумъ также не можетъ поколебать, какъ и юный талантъ не можетъ въ другомъ смысле поколебать палладіумъ. Статья о всеобщей исторіи принадлежитъ къ темъ переводамъ, печатаемымъ въ Московскомъ Телеграфе, которые, служа доказательствомъ сметливости и благонамеренности издателя въ выборе журнальныхъ матеріаловъ, утверждаютъ за нимъ въ ряду совместниковъ первенство по занимательности. Часть критики, относящейся до Русской библіографіи, далеко отстоитъ въ "Телеграфе" отъ критики иностранной, заимствованной изъ лучшихъ европейскихъ журналовъ. Въ составъ уложенія критики отечественной не входятъ ни добросовестность, ни вкусъ, который также есть совесть эстетическая. Приговоры, произносимые издателемъ, отзываются всегда пристрастіями, лицепріятіями экстреннаго суда, руководствующагося не внутреннимъ убежденіемъ, не коренными законами, а одною силою обстоятельствъ и личныхъ отношеній. Это настоящій революціонный трибуналъ: опалы, торжества, казни, апоѳеозы, действія и противодействія сменяются и применяются съ безпрерывнымъ противоречіемъ, съ примерною забывчивостью къ однимъ и темъ же лицамъ, къ однимъ и темъ же деламъ, смотря по времени и постороннимъ принадлежностямъ. Правда и то, что жертвы сего трибунала могутъ скахать ему:
"Телеірафа", еще чувствительнее недостатокъ вкуса, который по крайней мере, въ минуты безпристрастія, верною оценкою разбираемыхъ произведеній, подкрепилъ бы голосъ "Телеграфа" въ решеніи литтературныхъ тяжбъ. Впрочемъ, не будемъ требовать невозможнаго. Бойкость ума, сметливость, довольно острая понятливость суть способности врожденныя, но вкусъ -- способность, благопріобретаемая основательнымъ и постояннымъ изученіемъ. Знающимъ г-на Полевого известно по устнымъ и письменнымъ свидетельствамъ, что фундаментальное неведеніе его въ первыхъ познаніяхъ литтераторскихъ доходитъ до границъ баснословнаго невероятія, образованіе его совершенно практическое и оно ровесникъ Московскому Телеграфу, которому не более шести летъ. По этому воззренію, г-нъ Полевой относительно къ нему самому приноситъ честь Русскому имени и мы охотно, безъ малейшаго эпиграмматическаго подразуменія, подтвердимъ слова умнаго человека, который назвалъ его представителемъ Русской промышленности. Но изъ того, что онъ неимоверно многому научился для себя, не следуетъ, чтобы онъ зналъ многое въ отношеніи къ литтературе вашей. Жаль, что, не постигнувъ выгоды положенія своего, не умелъ и не хотелъ онъ благоразумнейшею умеренностію, разсчетливымъ ограниченіемъ действій своихъ въ мерномъ кругу сосредоточить силы и дарованія свои. Теперь, если г-нъ Полевой и принадлежитъ какой-нибудь школе, то разве Суворовской, которая не терпела немогузнайки. И въ самомъ деле, нетъ въ умственномъ и ученомъ міре ни одного запроса, отъ коего запнулся бы онъ. Читателямъ нашимъ вероятно не покажется неуместнымъ, что мы несколько распространились въ характеристике г-на Полевого. По способностямъ и погрешностямъ своимъ, по многимъ действіямъ благонамереннымъ и не злоупотребленіямъ своимъ, по роли, которую онъ играетъ въ современной эпохе словесности нашей, онъ любопытный предметъ изследованія, изученія и указаній. Смеемъ надеяться, что мы въ обрисовке своей не отступили отъ безпристрастія и добросовестности: желали бы мы надеяться, что безкорыстныя откровенныя указанія наши послужатъ въ пользу. -- Поэзію Московскаго Телеграфа, какъ въ сей 1-й книжке, такъ вообще на редкими исключеніями и всегда, можно назвать слабою струною его. Летопись современной исторіи, или взглядъ на 1829-й годъ есть не что иное, какъ взглядъ на Московскія Ведомости. Статьи о Русскомъ Московскомъ театре, печатанныя прежде и кои, кажется, будутъ иметь продолженіе и въ нынешнемъ годе, замечательны своею обширностью. Нельзя не подивиться охоте и возможности говорить такъ часто и такъ много о г-же Лавровой, о г-же Репиной, о г-не Бантышеве и прочихъ и прочихъ, сколько при всемъ томъ дарованія ихъ не доставили бы удовольствія посетителямъ Московскаго театра. Новый живописецъ общества и литтературы на 1830 годъ, явившійся въ прибавленіи къ Московскому Телеграфу, по начальному опыту не обещаетъ богатой галлереи. Вообще часть нравовъ -- слабая часть журналовъ нашихъ. Наблюдатели наши, можетъ быть, очень нравоучительны, но вовсе не остроумны; къ тому же они близоруки, а между темъ часто хотятъ описывать общество, которое видятъ только съ улицы сквозь окна.
"имеющаго выдти въ светъ неукоснительно", по-авторскому выраженію г-на издателя. Если отныне не станутъ заключать въ остроги, или въ больницы умалишенныхъ, позволяющихъ себе придерживаться романтизма, то обвиненіе въ худыхъ последствіяхъ падетъ уже не на автора сей статьи. Онъ съ своей стороны правъ: онъ все сделалъ, что могъ, даже и чего не могъ. Хотите-ли, напримеръ, знать, что есть этотъ Байронъ, котораго въ простоте души своей читаютъ съ удовольствіемъ многіе добрые люди? Узнайте: "онъ шатается стенью по мертвымъ костямъ бытія, изъ которыхъ самъ высосалъ соки жизни -- не обретая нигде спокойствія и отрады -- язва природы, ужасъ человечества". Вотъ другія выписки: "наша романтическая поэзія есть настоящее лобное место, настоящая торговая площадь. Одинъ поэтическій взмахъ проливаетъ ныне более крови, чемъ грозная муза Шекспира во всехъ своихъ мрачныхъ произведеніяхъ: самъ Аретинъ закраснелся бы, глядя на безпутство и наглость, обнажающую себя столь незастенчиво на торжищахъ литтературнаго нашего міра." -- "Куда-жъ какъ пріятно видеть ныне нашу поэзію, добивающуюся имени романтической, чрезъ постыдное подбираніе изгаринъ и поддонковъ романтическаго духа". -- "Даже невероятнымъ кажется, чтобы поэма могла иметь поэтическій цветъ, если она не смочена кровью,-- чтобы зданіе ея было прочно, если оно не сооружено на черепахъ, подобно древнему Капитолію. Насилія, грабежи, разбои, убійства, братоубійства, отцеубійства, самоубійства, однимъ словомъ, все неистовства, до какихъ только можетъ низвергаться человеческая природа въ минуты преступнаго самозабвенія, составляютъ венецъ и украшеніе настоящей поэзіи." -- Не знаешь, чему более дивиться въ сей статье: изступленію-ли слога, или изступленію мыслей, или мненій, потому что мысли ни единой тутъ нетъ.
площадное воютъ разногласно, могъ когда-нибудь почитаемъ быть судіею и знатокомъ въ Русской словесности. Въ сей книжке напечатана также критика на Исторію Русскаго народа: читателямъ, знакомымъ съ Вестникомъ Европы, довольно сказать, что она писана съ Патріаршихъ прудовъ. Какъ ни будь дельны замечанія, въ ней заключающіяся, но какая истина не изнеможетъ, опутанная заблужденіями подобнаго рода? Патріаршіе пруды такъ тинисты, что не распознаешь и ея самой, когда она выходитъ изъ нихъ въ люди. Вотъ начало критики: "Ѳеорія предчувствій составляетъ доселе камень претыканія для испытателей человеческой природы. Одни утверждаютъ, что сіи тайныя вторженія въ туманную область будущности, которыя мы называемъ предчувствіями, суть не что иное, какъ преждевременныя попытки самой души -- стряхнуть съ себя чуждыя вериги пространства и времени", и проч. Кто не подумаетъ, что весь этотъ наборъ словъ какой-нибудь продолжительною опечаткою попался въ начало критики на Русскую исторію? Многіе ли изъ Русскихъ читателей дойдутъ до конца этого періода? Для кого писать такимъ языкомъ? Для ученыхъ? онъ покажется верхъ невежества. Для светскихъ простолюдиновъ? недоступный верхъ учености. Одинъ критикуемый авторъ найдетъ свою пользу въ неестественномъ изложеніи мыслей, которое должно отбить читателей разнаго рода. Вообще должно сказать какъ о сей критике, такъ и о той, которая напечатана на туже книгу во 2-мъ No Московскаго Вестника, что оне писаны вовсе не языкомъ критики. Понимаемъ негодованіе, понимаемъ обязанность занимающихся ученіемъ исторіи изобличить шарлатанство, самохвальство и немощь, когда они совокупно явлаются на поприще историческое съ требованіями на общее вниманіе. Но и негодованіе не должно испаряться въ порывахъ многословной горячности. И негодованіе должно метить, а не кидаться во все стороны. Критика должна иметь стройное хладнокровное движеніе регулярнаго войска Европейскаго: наши критики имеютъ запальчивость, дикіе вопли, необузданное стремленіе Азіатскихъ ордъ. Отъ первой спастись трудно; стоитъ только выждать терпеливо опрометчивость другихъ, а отразить ихъ легко. Въ критическихъ разборахъ обоихъ журналовъ можно заметить еще общую неуместность: позднія обращенія къ трудамъ и памяти Карамзина, удары, во ими его наносимые новому историку. Нетъ сомненія, что оскорбительныя сужденія о твореніи его, напечатанныя въ Вестнике Европы и въ Московскомъ Вестнике, имеющія целію поколебать уваженіе къ заслугамъ, имъ отечеству оказаннымъ, приготовили нынешнія сатурналы литтературы нашей, разразившіяся появленіемъ Исторіи Русскаго народа. Въ этомъ отношеніи г-нъ Полевой поступилъ неблагодарно: следовало ему посвятить твореніе свое не Нибуру, а Каченовскому и Арцыбашеву. Они удобрили ниву, на которой онъ собираетъ жатву; они вложили въ него мысль и усердіе обработать ее. Въ политическомъ міре анархія ведетъ къ деспотизму: въ литтературномъ міре, ниспроверженіе законовъ изящности, анархическое своевольство есть также вступленіе къ лжецарствію невежества.
незлобивы, какъ и все эпиграммы Вестника Европы. Издатель обещаетъ сообщить читателямъ библіографическія известія о книгахъ отечественныхъ и иностранныхъ. Въ 1-мъ No дается легкій отчетъ о четырехъ книгахъ: Древніе и новейшіе Болгары въ отношеніи къ Россіянамъ, Крымскіе Сонеты Адама Мицкевича, переводъ и подражанія Козлова, Радуга, Альманахъ анекдотовъ. Подобныя критическія статьи придадутъ, безъ сомненія, живость и занимательность Вестнику Европы. Въ этомъ журнале давно уже ничего не говорится спроста: везде языкъ символическій, загадочный, исполненный намековъ и умолчаній. Надобно вслушаться, вглядеться въ него долго, прежде чемъ дать себе право переводить съ него на другой более житейскій языкъ. И потому не решимся сказать ни слова о сей библіографической попытке. Довольствуемся темъ, что поздравимъ подписчиковъ Вестника Европы съ дополненіемъ, необходимымъ для литтературнаго журнала.
общежитія, правильность, чистота языка и слога: сіе последнее свойство немаловажно въ наши дни, когда сама ѳеорія языка нашего угрожаема совершеннымъ ниспроверженіемъ практичесвими попытками новыхъ прозаиковъ. Чего же не достаетъ Атенею, чтобы удовлетворить читателямъ, требующимъ Европейскаго журнала? Не достаетъ живости, деятельности, подвижности, теплоты, которыя можно почесть существенными необходимостями періодическаго изданія. Определить положительно и ясно въ чемъ состоятъ именно потребности сіи -- почти невозможно; но отсутствіе ихъ осязательно, и вотъ почему Атеней, при другихъ правахъ своихъ на внимательное уваженіе, не имеетъ въ Россіи вліянія, безъ коего журналъ самобытно существовать не можетъ. Разумеется, говоря о живости и подвижности, не имеемъ въ виду той боевой живости, той рукопашной подвижности, коими укрепились мышцы другихъ журналовъ, испытанныхъ въ брани. У насъ многіе изъ авторовъ худо понимаютъ смыслъ иностранныхъ словъ: критика и полемика по мненію иныхъ одно и тоже. Критика: сужденіе, или изследованіе, или разборъ творенія. Полемика: письменный споръ ученый, литтературный, ѳеологическій. Можно критиковать предъ судомъ публики книгу, какое ни имей понятіе о сочинителе ея: но не всегда захочешь вступить въ полемику съ сочинителемъ, т. -е., въ споръ, въ преніе, потому что споръ есть разговоръ, а съ инымъ писателемъ разговаривать ни можно, то есть не должно. Впрочемъ, и полемика полемике и споръ спору рознь. Между равно благовоспитанными, образованными людьми нередко и въ споре бываетъ обменъ насмешекъ, колкостей, но изъ того не следуетъ, что споръ въ гостиной между благовоспитанными людьми есть одно и тоже что споръ въ сеняхъ между лакеями, или на улице между черни. По этому соображенію, образованный человекъ, застенчивый въ отношеніи къ чести своей, не войдетъ въ бой неровный, словесный или письменный, съ противниками, которые не научились въ школе общежитія цене выраженій и приличіямъ вежливости. -- Въ 1-й книжке Атенея напечатанъ еще отрывовъ изъ Опыта о романтической поэзіи, который скоро вполне будетъ изданъ. Помянутый отрывокъ переведенъ съ латинскаго: тотъ же ли это самый Опытъ, о коемъ объявилъ и Вестникъ Европы? -- неизвестно. По слогу трудно узнать тождество въ авторе обоихъ отрывковъ. Въ Атенее видно гораздо более умеренности, порядка, более хладнокровія, трезвости въ мненіяхъ и выраженіи. Если однакоже согласиться, что авторъ одинъ, то должно полагать, что въ день авторской лихорадки пишетъ онъ для Вестника Европы, а въ день перемежки для Атенея. Заметинъ и то, что въ первомъ журнале дело идетъ о романтизме современномъ, въ другомъ -- о романтизме среднихъ вековъ. Некоторые изъ нынешнихъ романтиковъ пишутъ эпиграммы классическія; это непростительно: если Прованскіе трубадуры и писали эпиграммы, то не на насъ, и, следовательно, горячиться вамъ нечего. Какъ бы то ни было, ожидаемъ съ любопытствомъ появленія полнаго Опыта, или полныхъ опытовъ, если ихъ два. Но судя по симъ отрывкамъ и вообще по мненіямъ, которыя у насъ въ обращеніи по предмету романтизма, надеяться новыхъ понятій, точнейшаго распределенія двухъ родовъ, кажется, еще не время. Въ изысканіи началъ классической и романтической поэзіи, въ начале двоякой природы нашей: вещественной и духовной, внешней и внутренней и такъ далее, видно более мистицизма, чемъ лучезарной критики. Неужели трагическое твореніе Эдипа менее религіозно, менее отвлеченно въ общемъ понятіи и въ примененіи къ веку своему, чемъ созданіе Іоанны д'Аркъ? И взирающему съ сей точки зренія почему Софоклъ долженъ показаться классикомъ, а Шекспиръ романтикомъ?
"Замысловатый планъ, занимательность действія, живость красокъ, верная обрисовка характеровъ, много поэтическихъ оттенковъ, прекрасный слогъ" и проч. и проч., вотъ что находимъ въ конце: "Въ Юріи Милославскомъ весь ходъ происшествій, не смотря на множество частностей, повидимому делающихъ его чрезвычайно разнообразнымъ, очень простъ, одностороненъ, не богатъ поэзіей, ибо все случаи, которые, такъ сказать, испестряютъ главное событіе, не развиваются изъ одной главной мысли, изъ одной точки, но есть что-то накладное, постороннее: по этому мало жизни въ романе, вполне поэтической жизни". "Съ перваго взгляда бросается также и то, что весь романъ состоитъ почти изъ однихъ разговоровъ, изъ безпрестанныхъ отдельныхъ сценъ, и между темъ -- какъ мы сказали уже -- довольно маловажныхъ, тогда какъ проходятъ долгіе промежутки времени, которые могли бы быть, и даже должны были быть гораздо важнейшими происшествіями: по этому, читая Юрія Милославскаго г-на Загоскина, воображаешь себя иногда на месте человека, пришедшаго въ переднюю въ домъ вельможи: множество лицъ мелькаютъ мимо васъ, но вы узнаете объ нихъ только по замечаніямъ слугъ".