XIV
Через три недели после вечера княжеского доктор разговаривал с княгинею. Он ходил по комнате, был мрачен и задумчив. Княгиня спокойно сидела на своем диване с беззаботным, если не совершенно довольным видом. Взглянув на них, можно было сказать: он проиграл -- она выиграла.
Но что же проиграл он? Что она выиграла? Не пояснит ли этого разговор их? К сожалению, мы не знаем, что они говорили прежде. Мы поспели только к концу разговора.
-- Мне очень хотелось бы знать причину неудовольствия вашего, любезный доктор, после всего этого.
-- Вы правы, княгиня, правы; я ничего не могу более сказать.
-- И вы же говорите, что ее здоровье совершенно поправляется.
-- Да, я позволил ей сегодня выйти из комнаты.
-- Я прошу вас еще раз: не щадить ваших трудов и попечений.
-- То есть микстур и порошков. -- Доктор горестно улыбнулся. -- Я не жалел их, княгиня.
-- И вы полагаете, что опасность совершенно прошла?
Доктор молчал и ходил по комнате. Княгиня, казалось, ожидала ответа.
-- Не знаю,-- сказал наконец доктор с тяжелым усилием,-- не знаю ничего, кроме того только, что вся наука человеческая есть гордость, помноженная на незнание и разделенная по правилу товарищества: философам -- юристам -- математикам -- физикам -- химикам -- и лекарям! -- Он шагал при каждом слове и, произнеся последнее, остановился против княгини с забавною досадою. Она рассмеялась.
-- Это ваше дело знать, любезный доктор!
-- Да, мое, разумеется; так заведено, и прекрасно заведено. Мы так легко отделываемся, когда исполняем по условию, какое записано в маклерской книге приличий общественных. Кто дает серебряный рубль бедняку и, давши, велит лакеям вытолкать его, тот благотворитель. Кто разыграет лотерею в пользу нищих и съест за одним обедом четыре таких лотереи, тот добродетелен. Ну! Мы убьем человека и велим доктору лечить его. Доктор лжет, уверяя нас, что он вылечит, а мы лжем перед совестью, уверяя, что ничего не пощадим для спасения убитого нами; Княгиня улыбнулась.
-- Да не смейтесь по крайней мере, княгиня! Разумеется, вам теперь смешно: перед вами здоровый сын и дурак доктор, который откровенно признается, что вся его наука вздор, а сам он глупец.
-- Я просила уже вас объяснить мне причины вашего неудовольствия. Разве болезнь Эммы не прекратилась?
-- Нет! она прекратилась; а впрочем, кто же это знает.
ли станет их? Мы, я и вы, исполнили весь долг наш к Эмме: она была у меня как родная, и я готова стараться о будущей участи этой доброй девушки.
-- Что разумеете вы под этими словами: стараться о будущей участи?
-- А что бы такое вы разумели?
-- Я думаю, что возвышение духа, какое видели мы в Эмме, не дается человеку даром. Каждый негодяй, который вздумает подняться из грязной кучи других людей, получает за это щелчок от судьбы, и бедная эта девушка поплатится душою или сердцем за свое дерзкое возвышение.
Доктор выискивал выражения, но не мог найти и с досадою сказал:
-- Просто сын ваш и Эмма любят друг друга; и Эмма, и сын ваш могут погибнуть от этого.
Княгиня рассмеялась.
-- Любезный доктор! -- сказала она хладнокровно. -- Вы знаток в болезнях тела, но не души. Уверяю вас, что сердечная связь между сыном моим и Эммою -- мечта, порожденная вашим воображением.
-- Как: мечта? Вы приучили меня, княгиня, к откровенному обхождению. Я имел счастие оказать вам услугу. Странно, что я говорю теперь с вами совсем не по медицинской части. Но с кем же и говорить мне? Вы добры, вы умны -- вы мать. И с кем же вам говорить? Около вас такая... такая сволочь, что... мне надобно с вами говорить.
-- Я привыкла к откровенности вашей, доктор. Можете все говорить, даже и не по медицинской части; впрочем, предупреждаю вас, что вы не знаток в любви.
-- Как же не любовь это сначала тайное чувство, страх какой-то, который показывал сын ваш? Беспрекословное повиновение его... ну! оно и должно было перейти в любовь...
-- Нисколько, доктор. Кто поймет, что им повелевали, что над ним имели власть поневоле -- тот не может любить.
-- Ну! правда; положим, что правда. А если Эмма, передавшая ему свою душу...
-- Сделается так самолюбива, что влюбится в душу свою, ему переданную?
-- Можно ли шутить!
-- Но что же делать мне тогда?
-- Я уверен, что болезнь ее была следствие страшного душевного перелома! она любит!
-- Разве она вам сказывала?
-- Эмма станет сказывать? Эта девушка станет сказывать? О, княгиня! как вы не понимаете ее!
-- Но неужели мне должно подвести к ней сына моего и сказать: возьми его и женись на нем, хоть он тебя не любит?
-- Княгиня! ради бога! это ужасно! За что же она погубила себя? За что она спасла вашего сына?.. и это ли награда! Княгиня! душевные болезни ужасны. Я исцелил Эмму от горячки, но душу ее -- исцелит только бог...
-- Предоставим же все ему.
-- Да! надобно ему предоставить судьбу твою, ему, а не людям, бедная Эмма! Но еще слово, княгиня, и я или поцелую ручку вашу с таким же благоговением, с каким католики целуют папину туфлю, или...
-- Я предвижу ваш вопрос: могла ли бы согласиться я на свадьбу сына моего с Эммою, если бы он любил ее? Поцелуйте же с благоговением руку мою. Хоть это и походило бы на Памел и Нанин -- я согласилась бы.
-- И презрели бы все предрассудки вашей знатности?
-- Вы почитаете меня каким-то исключением из людей! -- смеясь сказала княгиня.
"Почти,-- думал доктор,-- и ты не смеялась бы так, если бы говорила правду".
В это время вдали, в зале, показалась Эмма. Она шла тихо, бледная, слабая; румянец ярким пятном был виден на обеих щеках ее... неестественный румянец! предвестие разрушительной болезни, которая так страшно терзает человека внутри, когда наружно он кажется спокоен и здоров.
Княгиня пошла к ней навстречу, дружески взяла ее под руку и тихо повела в свою комнату, говоря:
-- Поздравляю вас, милая Эмма, с вашим выздоровлением. Сядьте, сядьте; как вы себя чувствуете?
-- Теперь хорошо, княгиня. Я пришла поблагодарить вас за все ваши попечения, за всю вашу нежность и заботливость.
-- Можно ли, милый друг...
-- Ах! не знаю, чем могу засвидетельствовать сердечную благодарность за одно то, что вы скрыли болезнь мою от дедушки и бабушки! Бедные старики испугались бы -- они меня так любят...
-- Конечно, не более того, как я люблю вас, мой друг. Эмма поцеловала руку княгини.
-- Теперь позвольте мне просить вас отпустить меня к моим родным. Я не нужна вам более; а невесело смотреть на больных...
-- Как? вы хотите, при вашей слабости, зимою, ехать в Москву?
-- Сил у меня достанет.
-- Только достанет!
-- А потом, надобно же расстаться? Ах! вы скоро забудете Эмму, если бы я и осмелилась ласкаться надеждою, что заслужила вашу благосклонность... Но мне тяжело расставаться с вами: я так полюбила вас...
Княгиня усмехнулась,
-- Полноте говорить об этом; думайте только о своем здоровье. Не холодно ли вам здесь? постойте, я принесу вам мою шаль...
-- Вы беспокоитесь...
Княгиня пошла в другую комнату. Эмма осталась одна. Три недели она не выходила из своей комнаты, и осматривалась кругом. "Здесь все так же, как было; а я? Какая перемена!" В это время в дальней комнате раздались звуки фортепиано. "Это он!" -- думала Эмма. Играли бывший тогда в большой моде польский Огинского. "О! какие звуки!" Эмме пришла в голову история бедного сочинителя, его страсть, горесть, которую услаждал он сочинением, своих польских. "Поль! перестань, перестань! -- готова была она закричать, хотя князь не мог слышать ее голоса. Но он в самом деле перестал. -- Неужели воля моя еще имеет над ним власть? Как бы желала я теперь взглянуть на него..."
Три недели Эмма не видала молодого князя, не видала с самого вечера княжеского. Он ни разу не приходил посетить больную Эмму. Только доктор сказывал ей, что князь здоров, что он нередко катается в санях и играет с ним на бильярде, что он весел, но очень сожалеет о болезни Эммы.
Длинная анфилада комнат открывалась перед Эммою и оканчивалась большим зеркалом, против которого она сидела. "Боже! это он! он идет сюда; он еще мой!"
"Вы здоровы, милая Эмма? как я рад, что вижу вас..."
Какая перемена в нем и в ней! Где эта прежняя повелительница князя? Неужели это она, бледная, слабая, оробевшая, потупившая глаза? Неужели этот молодой, ловкий, невнимательный человек -- тот бедный сумасшедший, который сидел в углу и молчал, не смея взглянуть на Эмму...
Княгиня вошла в эту минуту, держа в руках шаль. Она остановилась на пороге, изумленная: внимательно, заботливо устремила она глаза на сына своего и на Эмму. Через минуту беспокойство ее рассеялось. Она окутала шалью Эмму. Начался разговор...
"Поль не переменился; я несправедливо подозревала его! И его ли душа покорится этой Моине, этой светской вертушке!" Эмма оживала. Князь сбирался кататься, но велел отложить санки. Он остался с матерью и с Эммою.