Глава II
На пасмурном его челе
Сидит глубока дума в мгле.
Державин
-- Скорее, живее!-- Так понукал жену свою хозяин, обмахивая лавки полою своего тулупа.
"А кто ж это приехал? Да куда поздно!" -- проговорила хозяйка, сметая со стола крошки замаранною тряпицею.
-- Ну, молчи, коли не спрашивают!-- вскричал хозяин.
Но женщины всегда и везде женщины. И на этот раз любопытство хозяйки доказало, что, несмотря на вечное безмолвие в присутствии мужа, она не совсем была лишена благородного побуждения: знать, чем отличается человек от животного. Работник стоял за занавескою. Как собачонка, обнюхивая объедки ужина приезжих, он нашел корки хлеба и жевал их, с размаха пощелкивая зубами и кряхтя от холода. Быв почти целый день на морозе, он пришел в состояние какой-то окоченелости: не мерз, не зяб, а креп только, имел способность двигаться и говорить, но думать и размышлять уже не мог.
Шепот хозяйки показывал, что она расспрашивает его о новых приезжих.
"А Бог знает! -- отвечал хриповатым полуголосом работник. -- Трое; одного-то, как-то раз я видел. Помнишь, когда о радунице проезжал он... Боярский дворецкий что ль..."
-- А, э! -- проворчала хозяйка,-- да, тот милостивый человек...
"Ну! да; да какой же он здоровенный!"
Этот разговор был прерван приходом двух людей, которых хозяин встречал в сенях, кланяясь беспрерывно и говоря: "Милости прошаем! Да за ваше незабытье и Бог вам заплатит, что не забыли нашего двора..."
Человек, к которому относились сии слова, был высокого роста, красный от холода, с курчавою рыжею бородою, плотный и, по-видимому, силы необычайной. За ним шел старик, худенький, невысокий, с жидкою седою бородою. Оба новые приезжие по одежде походили на купцов и казались одного звания. Волчьи шубы их были покрыты сукном, высокие шапки их были из лисьего меха, огромные теплые сапоги надеты были на их ноги.
Приветствия хозяина не обратили на него никакого внимания старика. Он мимоходом перекрестился, распоясался и сел на лавку молча.
Товарищ его, горделиво, промолвил спасибо хозяину и просил поскорее задать овса их лошадям.
-- Иду, милостивец мой! -- отвечал хозяин,-- да не прикажешь ли чего еще?
"Ничего, ничего! Мы только дадим съесть кадушку овса лошадям и тотчас поедем! Лошади умучились по этой окаянной дороге..."
-- Да куда это, батюшка, Бог несет? -- робко спросил хозяин.
"Куда глаза глядят... Ступай-ка, ступай!"
-- А боярин-то Иоанн Димитриевич здравствует ли -- дай ему Бог здоровья и долгие веки?
"Здравствует, здравствует! Ступай же, приятель".
-- Ну, слава тебе, Господи! Иду, иду!... Ох! ты, мой милостивый благотворитель и попечитель, и благодетель...
Последние слова произнесены были уже за дверьми. Работник поплелся за хозяином. Старуха убралась в это время на печь. Хозяйка выставилась из-за своей занавески и низко поклонилась. "Здорово, моя родимая!" -- сказал толстяк, и она опять скрылась в свое заветное отделение.
-- Кто у него тут? -- сухо промолвил старик. "Жена",-- ответствовал толстяк. Недоверчивый взгляд старика, казалось, спрашивал еще о чем-то. Хозяйка, тихо глядя из-за своей занавески, удивлялась, что толстяк, всегда казавшийся ей столь великим человеком и равным старику при других, смиренно стоял перед ним, когда думал, что их никто не видит. -- "Человек надежный... -- промолвил толстяк тихо. -- Я давно его знаю..."
-- А возы какие у него? Что за народ? -- спросил старик отрывисто.
"Крестьяне; рыбу везут в Москву".
-- Чтобы скорее все скипело, смотри. Окаянная дорога! где бы мы теперь были! -- Тут старик встал и начал ходить по избе. -- Я иззяб; здесь холоднее надворья. Где фляжка?
"Принесу мигом!" -- отвечал толстяк и бросился вон из избы
Старик продолжал ходить. Его яркие глаза обращались во все стороны. Хозяйка невольно испугалась, смотря на его сердитые движения. Тут вошел в избу дедушка Матвей. Он спокойно поклонился старику, повесил свою шапку на гвоздик и осматривал незнакомца с головы до ног. "Ну, погодка!" -- сказал он, как будто желая завязать разговор.
-- Худа? -- спросил незнакомец отрывисто. -- Божья воля! Что делать! -- промолвил он.
"А куда это ваша милость изволит ехать?" -- спросил опять дедушка Матвей, садясь на лавку и начиная развязывать лапоть свой.
-- Из Москвы едем. -- Незнакомец продолжал ходить по избе.
"Сметь ли спросить вашу честь: купец, ваша милость?"
-- Да, торговой статьи.
"Благослови же вас Господи. А лошадки ваши добрые, хоть бы боярину такие".
Незнакомец не отвечал ни слова. Дедушка Матвей также замолчал, скинул лапти, расправил свои онучи и, босыми ногами пройдя по избе, отдал лапти свои хозяйке. Она открыла заслонку у печи и бросила их в печь. Не подумал бы кто-нибудь, что лаптями дедушки Матвея она хотела заменить дрова. Нет! прадедовский обычай: сушить лапти в печи ночью, проходивши в них день, можно видеть у наших крестьян доныне. После того дедушка Матвей принялся читать молитвы на сон грядущий, стоя перед образами.
не сиделось, как говорится. Смотря на дедушку Матвея, можно было видеть, что жизнь его всегда протекала в тепле тихих ощущений души и сердца, а светлое лицо его подобилось закату солнца в осенний, ясный день. Как беззаботно и доверчиво смотрел он в молитве своей на окончание дня, проведенного им в труде, и начало ночи, которую отдавал беспечному покою! Сердечная веселость оживляла его доброе, здоровое лицо, показывавшее чертами своими природный, хотя и необразованный, ум. Незнакомец был также старик, как и дедушка Матвей,-- но какая старость гляделась из его сухого, морщиноватого лица -- Боже великий!... Старость, заключавшая собою день, бурный, как вьюга на степях приволжских, или кура в лесах сибирских! Волосы старика не белели, подобно снегу старости, упавшему на голову дедушки Матвея, но желтели, как будто желчь, выдавленная старостью из соседства сердца, разливалась по всему телу старика и виднелась сквозь его сухие волосы. Яркий, беспокойный взор его с негодованием обращаем был на все его окружавшее, когда самые неудобства бедного быта дедушка Матвей умел представить себе чем-то хорошим.
"Видно, этому купцу не хочется отдохнуть",-- думал дедушка Матвей, лезя на горячую печь, расстилая на ней свое полукафтанье и готовясь спать. В это время возвратился толстяк и принес фляжку с чем-то; старик сел за стол; из дорожной сумы вынуты были серебряная меленькая чарка и белый калач. Молча налил старик чарку из фляжки, выпил, налил еще, опять выпил и, обратясь к сопутнику, сказал ему по-татарски: "Пей, если хочешь".
Дедушка Матвей смотрел с печи на все движения собеседников и, разумея немного татарский язык, мог понимать, что они говорили.
"Это меня согревает,-- сказал старик. -- Но здесь так гадко и холодно... Настоящие скоты -- со скотами и живут..."
-- Добрые люди,-- промолвил толстяк тихо. "Убирайся к шайтану, с этими добрыми! Я сам им верил прежде, а теперь вижу, что Махмет-Айдар прав: все это стоит только -- быть повешенным! Это бумага, на которой пиши, что хочешь. Дорого написанное, но надолго ли, когда написанному сегодня, завтра перестают верить? -- Осмотрел ли ты повозку мою?"
-- Все цело. Еремка стоит при ней; лошадей через час станем запрягать.
"А мой ящичек?"
-- Вот он.
Старик осмотрел замочек и печать на маленьком ящичке, который толстяк подал ему. Со злобною усмешкою, он тряхнул ящичком и примолвил: "О! я за него не вовьму дешево... Они увидят, проклятые злодеи, что я в состоянии с ними сделать! Далеко ли до нашей подставы?"
-- Верст десять.
"Какая досада, какая досада! Время течет золотое и невозвратно! Неужели лучше этого гадкого двора здесь нельзя было найти?"
-- Все набито обозами. Метель загнала во все дворы множество подвод и проезжих, а после этой деревни верстах на десяти почти нет жилья. Лошади не шли -- ты не велел жалеть их от самой Москвы.
"Только бы довезли, хоть издохни они."
Разговор прерван был приходом хозяина, товарищей дедушки Матвея и хозяйского работника. Почтительный вид и голос, каким говорил толстяк с неизвестным стариком, тотчас пропали. Движения его сделались свободны, голос громкий.
-- А что, дядя Федор,-- сказал он неизвестному старику, как будто нарочно желая показать, что он с ним ровня,-- не лечь ли тебе отдохнуть. Чай, старые твои кости болят?
"Да,-- отвечал старик, невольно улыбаясь,-- но дорогой отдохнем лучше". -- Он начал опять ходить по избе, неровными шагами.
"Хорош ты купец! -- думал дедушка Матвей, лежа и соображая все им слышанное и виденное. -- Бог знает, чем-то ты изволишь торговать... Уж не христианскими ли душами! А я готов голову прозакладывать, что ты не то, чем кажешься. Экая пропасть: старому человеку, да еще притворяться! Стоит ли доброго слова на старости лукавить и думать еще о чем-нибудь другом, кроме спасения души..."
Товарищи дедушки Матвея залегли на полатях и на печи. Работник хозяйский улегся подле телят и других животных, в углу, на соломе. Хозяин сел за занавескою ужинать. Толстяк положил шапку, кушак, рукавицы в головы на лавке и лег не скидая шубы своей. Разговор хозяина с толстяком не прерывался с самого прихода хозяина. Проворно работая зубами, хозяин успевал отвечать на вопросы толстяка и в то же время жевать, хлебать.
-- Тебе, видно, хозяин, и уснуть-то, и поесть-то не удается порядком? -- спросил его толстяк.
"Э, милостивец ты мой, благодетель! Сон наш соловьиный, ходя наешься, стоя выспишься. Была бы работишка. Теперь-таки, слава тебе, Господи! проезжих много..."
"В наше ли время, милостивец, думать о постройке. -- Живешь день за днем, только бы прожить. Того и смотри..."
-- А что: смотри?
"Да то, благодетель, милостивец, что ваше дело не то, что наше крестьянское: нам много не приходится говорить; да и что мы знаем! Мало ли что народ болтает, всему ли верить станешь..."
-- А коли не веришь, так о чем же и забота тебе?
"Мало ли что -- не заботился бы; но ведь, когда туча Божья над головою, так все равно, боярин ли, крестьянин ли, а боятся вместе, чтобы гром не грянул".
-- Полно, приятель, не все ли тебе равно, чтобы ни сделалось? Уж конечно, тебе хуже не будет.
"Бог весть! При худе худо, а без худа и того хуже".
-- Что же ты разумеешь под худом, без которого будет хуже?
"Да что, милостивец, мои слова не с разума говорятся, а так, что ветер нанесет. Вам в Москве больше нашего знаемо бывает..."
-- О, в Москве большие чудеса подеялись в последнее время!
"Неужто и в самом деле? -- воскликнул хозяин. -- Вот недаром же мне сказывали!" -- Голос его показывал нетерпеливое любопытство.
"Что, дескать, ныне за время такое нашло: зимой снег идет, а летом дождь каплет, а посмотришь -- все вода да вода..."
Тут задумчивый старик засмеялся в первый раз, проговоривши: "Экий шут!" Хозяин, с полуоскорбленным ожиданием, также засмеялся.
"Шутить все изволишь, милостивец!" -- сказал он.
-- Вот еще: шутить! Какие шутки! Разве ты этому не веришь?
Хозяин прокашлялся с самонадеянностью, как будто давая знать, что и ему кое-что известно и что московские знатные люди не должны себе воображать их брата, мужика, человеком ничего не понимающим и не знающим.
"Нет, милостивец,-- сказал он,-- просим прощения, а не во гнев вашей милости будь сказано, так оно вот что..."
-- Что, что такое? Скажи-ка, братище, весточку, да не погреши против девятой заповеди!
"Слышно, благодетель-милостивец, что Москве-то теперь куда жутко приходит, с тех пор, как милостивый и великий боярин и архистратиг земли Московской Иоанн Димитриевич отказался от Великого князя..."
"И что Василий Ярославич без того сестры своей под венец отпускать не хочет, пока Великий князь ему отдельной, опасной грамоты не подпишет".
"Да то, что и да беда, и нет беда! Подпиши, так тогда матушку Москву по клокам разорвут: Рязани свое, Ярославлю свое, Твери свое, Новугороду свое; не подпиши -- так вороньем налетят со всех сторон... Князь молод, доброго советника у него нет..."
-- Молод, да умен! -- сказал толстяк с усмешкою. "Эх, благодетель! всего-то ему, отцу нашему, восмнадцатый годочек! Молодой человек, что плод зеленый, не знаешь -- будет ли кисел, будет ли сладок".
"Да в какого дедушку, благодетель? -- Если в матушкина родителя, так прок будет, а если в отцовского родителя, так -- Бог знает!"
-- Не греши, приятель! Жаль пожаловаться, чтобы покойный князь Димитрий Иоаннович был не лих на бою, либо негодящ в мире.
"Оно так, кормилец,-- да впрок-то его лихость как-то не шла! Били, били мы татар поганых, а все ладу не было. Домостроительство, родимый, больше чести князю приносит, видно, нежели победище большое. Вот, другой дедушка нашего князя, Витовт Кестутьевич -- прости Господи -- бусурман не бусурман был, а нехристь какая-то, Господь его ведает,-- и били его, да все у него оканчивалось ладно".
-- Неужели ты литовца променяешь на своего князя? -- спросил толстяк.
"То-то, отец милостивый, и не приходится нашему брату, мужику простоволосому, толковать с вами, боярскими людьми, да знатными господами. Проврешься, сболтнешь какую-нибудь словесную беду... Да ведь мы, отец мой, сдуру говорим, что слышим -- наносные речи -- на большой дороге живешь. -- Ну! перебывает народу тма тмущая, и всякий скажет что-нибудь... Вам больше ведомо..."
-- Полно, полно, хозяин, что ты! Наше дело также темное -- что, что мы близ бояр-то живем? -- Да мы, иной раз, еще меньше вашего знаем.
"Я ведь к тому только говорю, родимый, что время-то ныне стало не прежнее -- плохое; и земля-то, кажется, не столь плодуща, как порасскажут, в старые годы, бывало; и народ-то стал щедушнее... Как наши-то старики живали -- слушаешь, заслушаешься...".
"Оно так -- да ведь зато деньга-то была тогда наживнее! А не все ли равно: из поганых ли шла она рук, аль христианских? Господь создал серебро пречудно, что к нему поганое не пристает -- перекрести, да дунь три раза, вот и чисто по-прежнему, у кого бы ты его ни взял".
Толстяк засмеялся и старик, незнакомец, улыбнулся. Ободренный хозяин снова заговорил с прежнею словоохотливостью. "А знамения-то, отец родимый, ведь уж они даром не бывают. Сказывал мне один приезжий -- ведь этакое, подумаешь, диво проявит Господь! Видишь: над самым Звенигородом, будто по три ночи звонило в небесах -- Бог весть что, и как! Слышат, чуют все -- звонит -- а ничего нет! Многие со страсти и от мира отреклись..."
-- Да по городу и чудо. Где же и звонить, если не в звонком городе?
"А может статься, что знаменует, что на земле и не будут уже перезванивать в православных церквах? Послушаешь -- иное место, волосы дыбом... Ведь и преосвященнейший..."
-- Ну, что ж преоовященнейший?
"Упокой, Господи, душу его,-- он был святой человек, угодник Божий! Сказывают, за год до его кончины, было у него явление, ночью. Стукнули в дверь келии, святитель проснулся, и с полуночной стороны вошел к нему юноша, красоты несказанной, облит лучами светлыми. "Писано,-- сказал святитель,-- не входяй дверьми тать есть, а ты кто, удививший меня и не в двери пришедший?" -- И тогда юноша отвечал ему: "Посланник Божий я; блюди седмицу седьмую над христианами!" И ровно через год и через три месяца, и через двадцать дней -- святитель отдал душу Богу, и мы без пастыря, и вот теперь уже третий год пошел, а Бог весть -- князь есть, а митрополита нет. "Без владыки духовного словно лицо без одного ока",-- говорил мне недавно старичок -- у нас он живет в палатке, так, знаешь, подле церкви Божией... О, о, хо, хо!"
Хозяин перекрестился, а на его вздох отвечала хозяйка, также тяжелым вздохом, и перекрестилась.
"Я ведь к тому речь-то веду, кормилец, что вот без эдакой головы, какова голова великого боярина Иоанна Димитриевича, плохо, плохо матушке Москве..."
"Видно ты, хозяин, знал этого боярина хорошо?" -- спросил дедушка Матвей.
-- Кто ж его не знал, первого мудреца в совете покойного князя Василия Димитриевича,-- отвечал хозяин. -- Тут не к лести слово сказать, а душа говорит!
"Да что же, разве о нем что-нибудь слышно некошное?"
-- Да ты сам, старинушка, ярославец, человек, стало быть, видишь, умный и бывалый -- так чего же спрашивать.
"Ну, что, говорят, хотелось ему дочку-то свою за вашего князя выдать, да не удалось? Видишь, она будто, говорят, косая: так молодой ваш князь ни за что не хотел -- и руками и ногами!"
Выразительное движение незнакомого старика, громкий кашель толстяка и поспешное старание хозяина перебить речь, изумили дедушку Матвея. Как умный старик, он посмотрел внимательно кругом и, будто ничего не замечая, принялся за ковш с квасом.
-- О, о! как же я заболтался,-- воскликнул хозяин, как будто боясь возобновления речи дедушки Матвея,-- уж и петухи запели! Пора бы доброму молодцу и уснуть.
"Пора, пора, товарищ! -- вскричал толстяк. -- А нам пора ехать". Он вскочил поспешно, велел хозяину посветить и ушел из избы. Дедушка Матвей опять залез на печь, а старик, безмолвный и угрюмый по-прежнему, яркими глазами поглядел на него и стал подпоясываться. Толстяк вскоре воротился.
"Ну, что?" -- сказал ему старик, по-татарски.
"Поедем же".
Они стали прибирать вещи и платье. Тщательно и бережливо завернул и отдал ящичек свой толстяку старик.
"Нет дурака, от которого чему-нибудь нельзя было научиться. Твой разговор с болтуном хозяином удивил меня. Какой черт сказывает им всякую всячину, все перевирает и заставляет говорить то, чего они вовсе не знают и не понимают!"
"Просить милостыню! -- с презрением отвечал старик. -- Не догадаются наложить подать на русские языки -- казна княжеская обогатилась бы тогда. Люблю татар: слова не добьешься у них, а на деле не хуже русского! -- Не забыть бы чего?"
"Ох, ты, бусурман окаянный! -- заворчал дедушка Матвей, глядя с печи вслед им. -- Татарин лучше русского! И шапку в светлице надел, и пошел не перекрестился! Ну, хорош!"