Глава V
Ему везде была дорога,
Везде была ночлега сень;
Проснувшись поутру, свой день
Он отдавал на волю бога...
А. Пушкин
"Хозяин, хозяин! -- говорил дедушка Матвей, держа в одной руке горящую лучину, а другою толкая хозяина. -- Что ты, Господь с тобою! Очнись, одумайся!"
Слыша ласковый голос дедушки Матвея, тихо приподнялся хозяин. В избе были товарищи дедушки Матвея, они грелись, ходя по избе и хлопая руками; дедушка Матвей совсем собрался ехать и пришел рассчитываться; хозяйка беспечно шевелилась вокруг печи, готовясь топить.
С испуганным видом и все еще не умея собрать мыслей, смотрел хозяин на старика. "А, а! Э, э! -- бормотал он сквозь зубы. -- Ничего не слыхал, батюшка, отец милосердный! вот тебе Бог порука, ничего!" После долгого, неясного бормотанья добился наконец этих слов дедушка Матвей, и те были произнесены дрожащим, едва внятным голосом.
-- Да, опомнись, родимый! Что с тобою сделалось? Сотвори молитву, да перекрестись! -- говорил дедушка Матвей. -- Аль тебя соседко мучил?
Тут твердо сел на своей скамейке хозяин, словно гора свалилась с его плеч; он опомнился, глядел на дедушку Матвея, на товарищей его, на хозяйку, нимало не заботившуюся о беспокойстве своего мужа, как будто это до нее не касалось. Видно было, что хозяин вглядывался во всех и хотел удостовериться: точно ли он еще существует?
-- Что с ним, родимая? -- спросил дедушка Матвей у хозяйки. -- Аль на него находит?
Хозяйка взглянула на мужа и, кидая в печь полено дров, хладнокровно отвечала: "А кто ж его знает? Николи не бывало!"
Тут хозяин поднялся на ноги и спросил у дедушки Матвея: "Где ж они? ужели уехали?"
-- Кто?
"Князья",-- прошептал хозяин.
-- Давно, родимый, давно; да, вот я все тебя добудиться не смогал. Видно ты что-нибудь не по себе? Видно страшный сон испугал тебя?
"Ох, старинушка! -- отвечал хозяин,-- прогневался на меня Господь! Да и откуда эта беда на мою голову упала!"
-- Да, что такое?
"Схожу помолиться к угоднику Божию, новому чудотворцу, Сергию игумену, а то и не уснешь ночью... Ну! уж бояре, ну уж князья! Да как это с ними люди-то живут, да как головы-то целы у них остаются!"
-- Товарищ! -- сказал ему тихо дедушка Матвей,-- тут есть лишние бревна. -- Если ты что-нибудь слышал, то, послушайся меня, старика -- молчи, как могила православного!
"Ох, старинушка! Да если язык у меня пошевелится, так не роди меня мать на свете!"
-- И дело; ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами. "А видно, что хорошее слышал он! -- примолвил дедушка Матвей про себя. -- Ох! большие люди, ох! горе нам! Легче вельбуд сквозь иглиные уши пройдет, нежели богатый в царствие небесное внидет..."
Скоро расстался с хозяином дедушка Матвей. Надолго ли, не знаю, но испуг подействовал сильно на совесть хозяина: он не взял ни одного шелега лишнего, и нигде еще во всю дорогу так дешево не платил дедушка Матвей ни за ночлег, ни за ужин.
И на дедушку Матвея происшествия этой ночи сделали сильное впечатление. Осторожный старик на выездах ранним утром всегда ехал впереди со своим возом, идя потихоньку подле лошади и напевая духовные песни. Теперь почел он за необходимость удвоить свои предосторожности.
Уже несколько верст отъехал дедушка Матвей со своим обозом, как при въезде в маленькое селение вывернулся из-за угла какой-то прохожий и сказал ему: "Путь-дорога, добрый человек!"
-- Благодарствую! -- отвечал дедушка Матвей.
"А что, нельзя ли мне присоседиться к вам? Вы ведь в Москву едете?"
-- В Москву,-- отвечал дедушка Матвей, оглядывая незнакомца с головы до ног.
Это был старик, высокого роста, седой как лунь, но, по-видимому, еще весьма бодрый и сильный. На нем надет был короткий тулуп, подпоясанный шерстяным кушаком, большая шапка закрывала его голову, в руках его была толстая палка, за плечами небольшая котомка.
"Мне только положить на воз котомку; вчера измучился по дороге, такая стояла погодушка, что и Господи упаси -- едва добрел до жилья, а хотел было в Москве ночевать".
Голос незнакомца внушал доверенность; до Москвы было недалеко, в дороге одному скучно, ибо товарищи дедушки Матвея могли только понукать лошадей. И дедушка Матвей согласился, чтобы незнакомец положил котомку на его воз. Несколько минут старики шли молча; заметно было, что бодрый незнакомец уменьшал шаги, чтобы не опередить дедушки Матвея. Наконец дедушка Матвей запел тихим голосом: "Хвалите имя Господне, аллилуйя!" -- Он все еще был задумчив и не хотел сам начинать разговора, незнакомец также не начинал.
Вскоре голос незнакомца присоединился к пению дедушки Матвея, голос чистый, звонкий, каждое слово отличал он особенным чувством. Дедушка Матвей сам певал на клиросе и был знаток в пенни церковном. Он изумился искусству незнакомца. Кончив хваление, незнакомец запел величанье празднику и сказал дедушке Матвею, что они пели на московский голос, но что в Киеве поют иначе, а в Новегороде еще иначе. Немедленно после того пел он и по-киевски, и по-новгородски.
Разговор стариков оживлялся после сего более и более. С любопытством дедушка Матвей слушал, что рассказывал ему незнакомец о демественном пении, начавшемся при Великом князе Ярославе Владимировиче, о греческом столповом пении в Иерусалиме и афонских горах, о разных церковных обрядах. Он подробно говорил о пещном действии в Новгороде, когда, за неделю перед Рождеством Христовым, среди соборного Софийского храма, против царских дверей, становят печь, трое прекрасных детей, одетых в белые хитоны, представляют трех святых отроков, и несколько людей, свирепого вида, в пестрых одеждах, с трубками, набитыми плауном, изображают халдеев, махая трубками, из коих огонь летит выше большого паникадила, а печь вся кажется горящею. Наконец огонь попаляет мучителей, ангел слетает в печь огненную, и торжественное пение возглашает умиленным христианам бесплодную ярость вавилонского тирана, мечтавшего сынов Бога истинного заставить преклониться пред истуканом его на поле Деире.
Со вздохами и беспрестанно приговаривая: "Господи Боже, царь милостивый!" -- слушал все сии рассказы дедушка Матвей. В природе ли человека находится такое чувство, что повесть о святом и божественном наводит печальную мысль о суете и бедности мира, или старики грустию сопровождают каждое сильное чувство? Только к однообразным возгласам дедушки Матвея присоединились, наконец, слова грустные: "Господи! прости наше согрешение! Согрешили мы, окаянные!"
-- Правда,-- сказал незнакомец,-- но еще русская земля не совсем прогневала Бога. Еще в земле русской сияет немраченным крест Господен. Но вот в Киеве, друг! горестно смотреть -- какое нечестие воцарилось! Латинский крыж стоит подле церкви православной, святая вера забыта, в училищах преподаются неверие и ереси! Как русским человеком правит там литвин и лях, так церковью православною правит еретик. Ведь ты, я полагаю, слышал, какое злочестие учинил покойный литовский князь?
"Слышал,-- сказал дедушка Матвей с видом человека, не совершенно знающего предмет любопытный. -- Но слышал не вполне!.. Где же нам в глуши все знать..."
-- А такое злочестие, что все Ироды и Диоклитианы не причиняли подобного зла. По их воле мученические венцы получали Христовы воины, принуждаемые поклоняться истуканам. Но святотатственная рука литовского князя рассекла нашу святую церковь. Грех паче Ариева и Савелиева! По его воле Киев теперь уже не повинуется митрополиту всея Руссии,
"Ах, Господи! да как попустил Бог?"
-- Он искушает напастями веру нашу и для сего попускает торжествовать врагу. Ловитва диавола -- честолюбие: она губит всего более человека. Князю литовскому хотелось власти и чести. Он видел, что пока владыка духовный будет находиться в русской земле, до тех пор души и сердца будут к русской земле обращаться. И выдумал он -- разъединить церковь православную. Вот, теперь уже шестнадцатый, не то семнадцатый год минул, как душепродавцы епископы собрались в Вильне и поставили себе еретика-епископа -- Гришку Цамблака. Преосвященный Фотий предал его анафеме и всех приобщающихся ему. С ними не велено православному ни пить, ни есть...
"Говорят, видишь, преосвященный-то уговорил будто покойного князя литовского в православие. Что де ты, князь, славен мирскою славою, а беден ты небесною милостью: владеешь православными, а сам лядской веры. И князь будто говорил ему: "Иди в Рим великий, к римскому папежу, препри его, и я обращусь в вашу веру, а если он тебя препрет, то вы все обратитесь в нашу веру". -- Владыко-то будто и усомнился в духе веры, а оттого, как от ризы Самуила Саул, литовский князь отодрал много душ христианских. Ведь сомнение грех великий, хула на духа святого, невыжигаемая даже мученическим костром!"
-- Так; да не верь ты таким рассказам. У этих князей всегда предлоги найдутся и для мира, и для ссоры, и для хищения. Поганые татары, по крайней мере, говорят прямо: хотим пить крови христианской, а эти князья все с благословением будто делают, а все на зло.
Дедушка Матвей недоверчиво поглядел на старика.
-- Я не об наших русских князьях говорю, а об литовских,-- сказал незнакомец, заметив недоверчивое движение дедушки Матвея. -- Хоть бы этот Витовт -- поверю ли я ему, чтобы он подосадовал на владыку, и, потому вздумал приставить две главы к телу единые, соборные, апостольские церкви? Сам ты рассуди: на крови ближних основал он власть свою и не щадил даже родных братьев. Подумай, что у него все умышляло зло. Ведь все знают: кто отравил бывшего наместника киевского, князя Свидригайлу...
"А кто?"
-- Да, страшно сказать -- архимандрит Печерский поднес ему смертное зелие, на пиру веселом и дружеском!
"Господи Боже мой!"
-- Наконец, такими средствами и умыслами составил себе князь литовский и славу мирскую и почести. От самого Новгорода, даже до Черного моря простиралась в последнее время его держава. Как порасскажут о почестях, какие были ему возданы незадолго перед кончиною... Горделиво вздумал он венчаться на литовском троне царским венцом, и от кого благословения-то просил? От римского папежа! Наехало к нему царей и королей, князей и ханов, видимо-невидимо -- ну, так, что одного меду выпивали они всякий день 700 бочек, да романеи 700, да браги 700, а на кушанье шло им по 700 быков, по 1. 400 баранов, да по сту кабанов! И как еще? Немцу давали пиво, татарину кумыс проклятый, русскому мед. Венец к нему везли золотой, выкованный на Адриатическом море в городе Венеции -- и наши русские князья там были: московский, тверской, рязанский.
"Ну, что же?"
-- Да когда видано, чтобы худое пошло впрок? Злый зле и погибнет! О венце Витовтовом рассказывают чудные дела: все видели, как везли его -- пропал без вести: ни венца, ни человека, который вез его, никто не видал, куда они девались. Старый князь почуял явный гнев небесный, запечалился, да так в печали и умер.
"Слышал я; а теперь, говорят, в Литве и Бог весть что делается!"
-- Душегубство! Брат на брата восстал и родной отдыхает на могиле родного. Главным князем после Витовта был там Свидригайло Ягайлович. Есть толки, что будто он и старику-то Витовту пособил на тот свет отправиться без покаяния; видишь, как кровь вопиет за кровь: Свидригайло заплатил за Свидригайла! Этот был, впрочем, человек добрый, но его выгнал из Литвы брат Витовта -- образ человеческий носит, а нравами и ведомом не ведомано! Я таки и сам знавал и видал, но на веку не слыхивал о таком князе. Людей он не губит поодиночке, а так -- велит вырезать или запалить город, село, деревню, а сам с утра до ночи в пьяном образе, и вместо стражи лежат у него двенадцать диких медведей, прикованных на цепях в его опочивальне...
"От него достанется, я думаю, и Руси православной много всякого горя!"
можно!
"Ну, где же в горсть? Будто от Волги до Москвы, да от Новгорода до..." -- Тут дедушка Матвей остановился, затрудняясь недостатком географических сведений.
-- Ну, опять до Москвы -- и только! Знаешь ли, что
"Видно, Господу угодно было разрушить власть русскую".
-- Оно так, что без воли Божией и волос с головы человеческой не упадет, но ведь Господь посылает гибель на царство за грехи живущих. Сами на себя мы злым помыслом крамолы ковали. Посмотришь в старые книги: как еще Господь грехам терпит доныне, как уцелело хоть что-нибудь русское! И татары, и Литва, и немцы, и мурмане, и мордва...
"Где же было нашим старикам против всех!"
крепче: русские, али литовские?
"Куда было против него!"
-- В этом и вся беда, что мы все говорим: куда нам! А как князь Димитрий Иванович с Мамаем схватился, так только пар кровавый остался на том месте, где рати татарской и счета не знали!
"Экой ты: ведь литовцы не татары".
-- Теперь уж, конечно, иногда татар и палками гоняют, а посмотрел бы ты их прежде...
Видно было, что разговор задевал за живое незнакомца. Добродушный дедушка Матвей был изумлен, заметив силу его движений, жар, с каким говорил он. Все это не показывало в незнакомце старика простого и мирного, каким являли его одежда и наружный вид. Но хитрый незнакомец тотчас увидел новую недоверчивость спутника. Он смирился и начал говорить по-прежнему спокойным голосом:
-- И в наше время не раз доказывали, хоть бы тем же литовцам, русскую силу и крепкую надежду на Бога. Когда Витовт подступал под Плесков...
"Да, мы даже все в Ярославле издивовались, услышав, что плесковичи задумали стать против Витовта Кестутьевича!"
заперлись в Опочке, подрубили мосты, которые через ров вели к городским воротам,-- так подрубили, видишь, что мосты-то еще держались. Когда литовцы и всякие бусурманы кинулись в город -- мосты обрушились; внизу были набиты острые колья, и враги погибли, как злые преступники, на острых кольях; других хватали плесковичи, рубили им головы, сдирали с них кожи... Видел ли ты бешеного вола? Таков был Витовт в эту страшную минуту! Но Богу угодно было помочь православным! Сделалась Божья гроза -- света белого не взвидели -- полился дождь, раздался гром: шатры литовские поплыли водою, и Витовт скорее велел убираться, грозя, как волк, которого из овчарни гонят добрые собаки, что со временем заплатит обиду. Грозил он, а не знал, что дни его были уже изочтены перстом Господним, и что трех лет не оставалось ему глядеть на светлое солнышко! Явная милость Божия показалась и в другой поход Витовта. Через два года он отдохнул, собрал бесчисленную силу. "Вы называете меня бусурманом и бражником,-- велел он сказать новгородцам,-- я научу вас тому, как литовцы пьют брагу". Огнестрельного снаряда, людей, коней, обозов повел он столько, что хвалился передовым полком вступить в Новгород, а задним не выходить из Вильны. Один проклятый немчин сделал ему такую пушку, что сорок лошадей везли ее, а где она была провезена, там след врезывался в землю локтя на два. Вот, приятель, и обступили литовцы город Порхов, что на реке на Шелони. "Ты, Витовт Кестутьевич,-- говорил ему немчин,-- только смотри, да говори мне: куда направить мою Галку,-- так называлась пушка,-- а уж на что я ее направлю, тому не устоять". Смотря с городской стены на обширный литовский стан, где были народы немецкие и татарские, можно было подумать, что груды снега зимние вьюги навеяли на земли православных. Я стоял тогда подле сторожевой башни...
Дедушка Матвей оглянулся на незнакомца, тот не смешался нисколько, улыбнулся, перекрестился и примолвил:
-- Что я заболтался! Хотел сказать об одном приятеле новогородце, который мне сказывал... Да, где бишь остановился наш рассказ? Ну, вот видишь: в Порхове заперся посадник Григорий и еще один муж новогородский, Исаакий Борецкий -- не много есть таких доблестных мужей в Руси! Они отправились к Витовту, стали его уговаривать -- он и слышать не хотел. Шатер княжеский раскинут был на холме, перед ним расстилалась долина, где ярко светилась медная, страшная а вокруг нее стояли литовцы в медвежьих шкурах, немцы в железных одеждах, и подле горящего припала расхаживал немчин пушечник. "Нет вам мира! -- говорил Витовт Исаакию и посаднику. -- Платите мне десятину, отдайте мне земли по Торжок, откажитесь от Пскова, примите моего наместника, или вы увидите, что нет и спасения вам ни за стенами, ни в поле, ни в лесах. Я прорубил дорогу для своего воинства среди дремучих, черных лесов ваших, я помостил пути по болотам вашим для своих снарядов, и вот я подле Порхова. Далеко ли от Порхова до Новгорода?" -- "И близко и далеко,-- отвечал посадник. -- Как ты пойдешь и как Бог тебя поведет!" -- "Что ты поешь, старая сова! -- вскричал Витовт. -- Уставьте дорогу отсюда к Новугороду сплошною ратью, и тут я через три дня буду гостить у вас в Новгороде". -- "Государь князь,-- отвечал Исаакий,-- рати у нас не достанет и на полпяты дороги, но силен Бог русский и защитит нас!" -- "Бог? -- воскликнул Витовт,-- а вот я посмотрю, как он защитит вас!" -- Тут кликнул он немчина, и указывая на золотую главу колокольни Святителя Николая Заречного, ярко сиявшую над градскими зданиями, сказал: "Видишь ли эту золотую главу церковную на колокольне?" -- "Вижу",-- отвечал немчин. "Готова ли твоя Галка?" -- "Готова". -- "Смотри же: ударь прямо и сшиби золотую главу русского храма!" -- "Этого мало,-- отвечал немчин, потирая руками по огромному своему брюху,-- не стоит терять Порохового зелья; вот еще торчит на стене какая-то башня -- прикажи и ее свалить?" -- "Хорошо!" -- Слезы навернулись на глазах Исаакия, когда немчин насторожил свою пушку, размахнул припалом и зажег зелье пороховое. Огонь блеснул молниею, земля задрожала, дым разостлался по долине... Башню со стены смело, как будто веником, и ядро пушечное завизжало вдаль. -- "Видишь ли",-- воскликнул Витовт, громко засмеявшись и показывая на кирпичи, полетевшие вдали из стены церковной. В церкви производилась в то время литургия и звон колокола возвещал православным, что началась Достойная. "Достойно есть яко во истину, блажите тя, Богородицу! -- воскликнул Исаакий. -- Церковь цела, князь: ядро твое пролетело насквозь, и крест сияет по-прежнему, а видишь ли, где твоя Галка?" -- В самом деле -- Галку разорвало выстрелом на мелкие части; немчина следов не нашли: только лоскут его калбата веялся на копье воина, упавший из воздуха небесного; множество растерзанных воинов лежало окрест, и вопль и стенания раздавались вокруг шатра литовского князя. На другой день он помирился и увел свое войско со стыдом и срамом...
"Велика была милость Божия!" -- воскликнул дедушка Матвей.
забыли Бога и дела отцов, начиная с князей до рабов и с княгинь до рабынь, со слезами съедающих насущный хлеб свой.
"Ты верно, товарищ, новогородец, что Новгород отменно любишь, славишь и знаешь о нем столько диковинного?"
-- Нет,-- сказал он,-- я не новогородец, а недавно был там, живал и прежде.
"Живал? Где же ты живешь всегда?"
-- Где? На том месте, где я стою. Много ли человеку надобно: кусок хлеба для утоления голода -- он у меня в котомке; чашка воды для спасения от жажды, но -- возьми горсть снега, так и напился, а снегу в Руси видишь сколько -- не занимать стать (незнакомец обвел около себя рукою, указывая на сугробы, окружавшие все окрест их); сажень места, где прилечь живому... мертвому,-- нечего о себе заботиться: сыщется земля-матушка, в которой грешные кости согреются от зимы смертной, найдется лоскут холстины, в который завернут землю, земле отдаваемую, и руки, которыми уровняют твою могилу, чтобы проложить по ней дорогу живым! А нечего сказать -- побродил я на веку своем по Руси, православной и неправославной... Где я не был? В Киеве, в Галиче...
"В нашем Галиче?"
"И в Волынском? Скажи-ка, товарищ дорогой, что там ты видел?"
-- Там то же, что и везде: живут люди, с руками и с ногами, а иные и с пустыми головами.
"Ведь, я слыхал, там бывали сильные русские, православные князья?"
-- Как же. Меня привел Бог поклониться гробам князя Даниила, князя Романа Галицкого, князя Мстислава Мстиславича, князя Владимирка Володаревича, князя Ярослава Владимирковича, князя Льва Данииловича... Эх! соколы золотокрылые! Спите вы крепко в сырой земле и не явитесь стать копьем богатырским за землю русскую! Угры, ляхи, литва, татарщина, молдаванщина в областях ваших, а если и бродят там кое-где кочевья русские, то не походят они на русских. Вот, приятель, диковина! Спустился я по Днепру вниз, на Днепровские острова -- степь голая, да кое-где виднеются притоны берладничьи, живет русский народ, смесь такая -- ночью, как воры стерегут добычу, а днем прячутся в камышах, да в землянках, и считают богатырство только головами вражескими... Они себя и Русью-то не называют. Спросишь: кто ты? отвечает --
"А веры христианской?"
-- Как же, христианской, и говорят по-русски; расселились до самого моря Черного, как шмелиные гнезда. Много нечисти всякой между ими -- и татары, и ляхи, и угры!
"Ты далеко ходил между ними?"
-- Был до самого Черного моря, как ходил в святой град Иерусалим.
"В Иерусалим? Ты был в Иерусалиме?" -- сказал дедушка Матвей, с невольным почтением.
-- Был, был, товарищ. Где я не был! До Иерусалима проплыли мы через три моря: Черное, Белое и Средиземное. Когда проедешь мимо Царяграда, так с одной руки Святая земля, с другой Греческая земля, с третьей Египетская земля. Море Средиземное, как чаша находится среди мира, и меня привел Бог молиться за Русскую землю на самой средине Божьего творения.
"Какая радость должна усладить душу благочестивую,-- воскликнул дедушка Матвей -- когда устами своими прикоснется грешный человек к святому гробу Христа Спасителя!"
-- Мирскими словами этого не выскажешь,-- отвечал незнакомец. -- Надобно тебе знать, что святой Иерусалим исполнен запустения на месте святе. Плывешь к нему морями, идешь горами и степями, от солнца сгоревшими, терпишь глад и жажду. Вода в море соленая, солнце печет, стрела разбойника агарянского ждет тебя из-за каждого кусточка, ядовитые скорпионы ползают по горячей песчаной дороге. Сердце православного обливается кровью, когда он видит при том проклятого мугаммеданина владыкою святого храма, и когда в самом храме, подле гроба Спасителя, бьют христиан палками, и святой храм разделен на четыре части: армянам, папежам, арианам... Но поверишь ли? Все я забыл, празднуя святую Пасху, и видя грешными очами своими чудо неизреченное, как нисшел огонь с небеси на свечу христианскую у блаженного патриарха!
Незнакомец утер слезу; дедушка Матвей был весь нетерпение. Он бросил свои вожжи, которые до тех пор держал еще в своих мохнатых рукавицах.
тогда изредка освещен свечками и лампадками, которые теплились в разных местах, словно звездочки во мраке глубокой ночи. Наконец, патриарх греческий собрал весь клир, облачился, потушили остальные свечи и лампадки и с пением пошли все мы встречать Христа по той дороге, где касались земли его святые стопы. Звуки небесные голоса человеческого: "Воскресение твое, Христе спасе! Ангели поют на небесах, и нас на земле сподоби прославить тебя чистым сердцем",-- вы здесь, в сердце моем, которое на тот час было чисто, как душа младенца! Мы приходим ко гробу Господню, над которым во храме устроен особый храм. Тут, с молитвами и со слезами, пали все мы на колени, и лишь только ударила полночь... струями сошел огонь на свечу, которую держал патриарх, хор воскликнул: "Христос воскрес из мертвых!" Рыдая, зажгли мы свечи от свечи патриаршей -- и этот небесный огонь, горевший неземным пламенем, и седовласый патриарх, повергшийся перед гробом Господним, и мы, стекшиеся от всех стран мира, скорбные и радостные, славившие Господа на двадцати различных языках...
Незнакомец закрыл лицо руками; дедушка Матвей зарыдал. Молчание продолжалось несколько минут. Старики шли, не говоря ни слова...