ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Там русский дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый,
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Одну я помню: сказку эту
Поведаю теперь я свету...
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой...
А. Пушкин
Глава I
Поклоны -- бой для царедворца,
Обряд пустой -- и долг, и честь!
* -- --
Нам кажется, что совсем не худо придумали ныне рассказчики не только изображать одни главные действующие лица и пересказывать их речи, но и подробно говорить все: где было, как происходило, во что были одеты все действующие лица, что они пили, ели -- даже все маленькие подробности требуют ныне описания. Зевнул ли один из действующих, когда другие смеялись, сидели ли двое, когда третий стоял, и проч. и проч. Все это оживляет действие, переносит в то время и в то место, где происходило то, что рассказывается. Часто одна черта, изображающая жилище или одежду действующих лиц, дополняет более, нежели длинный разговор. А притом, нет места мечтам читателя, нет места лоску, которым изображение наше покрывает предметы: все раскрыто, все сказано, как что было и как случилось. Так, например, теперь нам хотелось бы перенесть читателей наших в Кремль. Это легко; но иной из них вообразит себе Кремль XV века таким же белокаменным и каков он ныне -- с высокими бойницами на стенах, с фигурными крашеными башнями, с часами на Спасских воротах; внутри с обширными площадями, огромными строениями, каменными, узорчатыми теремами, мрачными соборами и далеко в воздух улетевшею главою Ивана Великого; снаружи с зеленоцветными садами, чистым, светлым и всеми радужными цветами пестреющий. Кремль тогда был совсем не таков.
Ветхими, каменными стенами окружалось тогда пространство, Кремлем занимаемое; стены сии стояли с самого построения их Димитрием Донским и, выдержав несколько сильных пожаров, так уже были они дряхлы, что через пятьдесят лет, после времени рассказа, их вовсе разобрали и построили все вновь. Невысокие бойницы их сведены были низенькими кровлями сверху и покрыты старыми досками; видели тленность, думали строить их, но только починивали, пока они совсем развалились. Так обыкновенно бывает у людей: сломать старое и строить вновь они не любят, пока само не упадет, а только починивают, лечат и подлаживают. Кремлевских стен не только построить вновь было некогда от внутренних и внешних забот, но еще важное препятствие оказывалось, когда думали о перестройке. Снаружи окруженные тинистым рвом они обставлены были домами, дворами, даже церквами, рынками, амбарами, лавками. Изнутри к ним также прилеплено было множество строений, дворов, церквей. Надобно было все это очистить, разломать. Иоанн III грозно махнул рукою -- люди посетовали на него и исполнили его приказ; но при юном Василии Васильевиче и старой матери его никто не смел и подумать о таком деле. Если бы надобно было только скинуть для этого платьемойные плоты и мостики, через Неглинную устроенные, с чего брали пошлины и мыты бояре и княжеская казна, то и тогда от крика и жалоб не знали бы куда деться. Пятьдесят лет, после того прошедших, перевернули все дело.
На месте нынешних теремов и дворцов стояли и тогда дворцы, терема, хоромы, избы брусяные, гридни и вышки княжеские, строения обширные, в разные времена воздвигнутые, неправильные, и все деревянные. Между ними, дворами житными, запасными и проч., Успенским собором, старинным и ветхим, церковью Иоанна Лествичника (где Годунов поставил потом Ивана Великого) и Архангельским собором была площадь, Красною называвшаяся, и единственная, если судить по нашему понятию о площадях. Но тогда называли площадями пространства весьма небольшие, и потому в Кремле считалось еще с десяток площадей, между коими вились кривые, грязные улицы. Места между улицами и площадями до самых стен кремлевских были загромождены строениями, которые, как уже мы сказали, льнули даже к самым стенам и как будто просились на волю. В самом деле -- в Кремле было довольно тесно. Множество церквей (даже два монастыря: Чудовский и новый девичий, основанный вдовою Димитрия Донского, Вознесенский), домов княжеских, боярских, казарм для воинов, магазинов и запасных мест, на случай осады, домов, дворов и подворьев духовных, монастырских, гостиных, купеческих, больниц, княжеских кухонь, псарен, конюшень -- заключалось в стенах Кремля; все это горело несколько раз и выстроивалось вновь еще теснее. В большой отдельной хоромине, соединенной с великокняжеским дворцом переходами, с набранными из маленьких стекол окончинами, собралось множество народа: это были князья и бояре,-- а хоромина, где собрались они, называлась княжескою Писцовою палатою. Лавки были устроены кругом стен всей палаты. Большой стол, покрытый красным сукном, стоял посредине. Вокруг него поставлено было несколько скамеек, обшитых сверху подушками суконными, и на этих скамьях беспорядочно сидело множество народа. Внимание всех устремлено было на сухощавое, вытянутое, украшенное редкою, длинноватою бородкою человека, который держал в руке множество исписанных столбцов бумаги. Перед этим человеком стояла большая медная чернильница с узеньким горлышком, сделанная в виде кувшина, и огромная песочница. Белая бумага, разрезанная на столбцы, несколько старых рукописей, старинных грамот и книг лежали в беспорядке на столе. В главном месте, за столом, сидел старик, первый боярин Великого князя, князь Юрья Патрикеевич, женатый на тетке его, дочери покойного Великого князя, Марье Васильевне, и следственно, зять Софьи Витовтовны. Другие старики сидели от него по сторонам. Комната, как мы сказали, была наполнена народом. Одни теснились к столу, желая слушать чтение, другие шумели и разговаривали между собою, третьи сидели на лавках вокруг стен, говорили, дремали, спорили.
-- От этого содома у меня голову разломило,-- сказал наконец Юрья Патрикеевич. -- Тише, князья, тише, бояре. Эдак мы во веки веков не кончим. Дьяк! закричи, чтобы молчали! Читай, господин Беда!
"Тише, князья и бояре, тише!" -- закричал басом толстый дьяк.
-- Нет, Юрья Патрикеевич, я не допущу далее читать, пока ты не скажешь мне: согласен ли со мною! -- проговорил один из сидевших за столом.
"Да дайте ж кончить, Господи Владыко,-- отвечал Юрья Патрикеевич. -- Господин Беда! изволь сначала!"
Однообразным, приказным голосом, человек, с длинноватою, редкою бородкою, начал читать следующее:
"Чин брачному сочетанию Великого князя Василия Васильевича..." И далее,-- примолвил Беда,-- впишется, как следует".
Юрья Патрикеевич дал знак согласия. Беда вдохнул в себя сколько можно более воздуха, сухие щеки его раздулись, он откашлялся и продолжал:
"Лета 6941, февраля в... день, волею Божиею и позволением матери своея, Великия княгини Софии Витовтовны, и с благословением отца своего, митрополита Московского и всея России..."
-- Как же: имярек! -- сказал один из бояр. -- Надобно поставить именное слово!
"Какое же, когда митрополита у нас нет?" -- отвечал Юрья Патрикеевич.
-- Все же надобно!
"Это дурное предвещание для свадьбы Великого князя! Без имени и овца баран"
-- Опять!
"Воля твоя, Юрья Патрикеевич".
-- Да зачем ты писал все это? -- сказал Юрья Беде.
"По уставу прежнему: всегда так писано бывало",-- отвечал Беда.
Смущенный шум раздался вокруг стола: "Разве Иона не будет святителем Московским,-- говорили многие. -- Что ж это! Долго ли стаду быть без пастыря..."
-- Тише, бояре! -- закричал Юрья,-- далее... Истинно мы не кончим. Между тем, готовит ли всякий свое? Право, у меня уж во рту стало сухо; легко ли, с самого раннего утра бьемся. -- Ну, скорее, господин Беда!
"И с благословения тетки своей, великия инокини Евпраксии, княгини княж Владимировы Андреевича, и по приговору князей и бояр волил Государь, Великий князь Василий Васильевич, вступить в честное супружество, А поял себе, он, Государь и Великий князь, в супругу княжну Марию Ярославовну, дщерь Ярославлю Володимировича, а свадебному чину указал быти тако:
В тысяцкого место быти боярину его, князя, Юрья Патрикеевичу.
В дружки старшего место..."
Тут один из присутствовавших, глядя в бумагу из-за Беды, воскликнул: "Как же? Неужели мои слова не уважены? Я не уступлю, нет, нет!"
-- Что ж это? -- вскричал другой,-- говорили, говорили, а все пошло на ветер? Как хочешь, Юрья Патрикеевич!
"Нет, нет!" -- закричали многие. Смешанные голоса раздались снова: "Моей жене быть ниже его!" -- "Послушай!" -- "Я знать ничего не хочу! Я пойду сам к княгине". -- "Мне сам Великий князь говорил". -- "Ты высоко нос поднимаешь". -- "Береги свой!"...
"Замолчишь ли ты, народ православный! Нечего делать: брошу все и пойду к княгине -- пускай сама рассудит".
-- Пусть рассудит,-- кричали многие. -- Что мы: в опале что ли? в гневе княжеском? Как бы не так!
"Мой отец был почище чьего-нибудь другого..."
-- Мы, слава Богу, никогда за другими не стаивали...
"Юрья Патрикеевич! -- сказал пришедший в эту минуту боярин,-- Великая княгиня велела скорее оканчивать дело. Уж начали молебен".
-- А мы еще едва с началом управились! -- отвечал Юрья. -- Истинно, головы не слышу... Нечего делать, князья и бояре! Имена будут читаны при самой княгине -- всякий жди ее докончательного княжеского указа -- говорите с нею. Господин Беда! читай просто чин свадьбы, а имена говорим имреками...
"Хорошо, хорошо!" -- раздалось со всех сторон.
-- В поддатни дружке...
"Далее!"
-- В большом столе боярь...
"Далее!"
Беда перевернул несколько столбцов и читал: "А будет день свадьбы, и Государь Великий князь, изрядився в кожух золотый аксамитный, на соболях, да в шубу русскую соболью, крыта бархатом золотым, заметав полы назад, на плеча, а пояс его, Государев, Великого князя, кованый, золотой,-- пойдет в брусяную избу, столовую, а тысяцкому и поезду, и боярам, и дружкам, и головщикам, и фонарщикам, и каравайникам велит идти за ним..."
-- И свечникам, и санникам, и конюшему,-- заговорили многие. -- Именовать, так именовать всех...
"Все, все будут. Господин Беда! поставь тут крыж".
Беда вытащил из чернильницы огромное лебединое перо, общелкал его и поставил на столбце знак.
"Велит идти за ним,-- продолжал Беда свое чтение. -- А место в средней палате изрядить по обычаю, да оболочь положити..."
-- Нет! -- сказал один боярин,-- об этом говорено: стлать две скатерти, а третью накрест, да перепечу поставить, а по лавкам полавочники постлать, князь Симеоновы, да соль, да сыр держать на руках, и его, Государя, встретить.
"Когда же это бывало так строено? -- спросил Юрья Патрикеевич. -- Ведь уж боярыни приговорили: быть, как прежде?"
-- Сегодня переменено.
"Переменено! Уж эти мне перемены: переменяют, да отменяют, что и толку не добьешься..."
-- А тысяцкого жене, и свахам, и боярыням быть в княжны тереме всем готовым, и свечам, караваям, и осыпалу, и идти...
"Постой, постой. Как, бишь, об ооыпале-то велела Великая княгиня?" -- сказал заботливо Юрья Патрикеевич.
Беда взял особый листок: "А осыпалу быти миса золотная, а на мису первое положить хмелю, на три угла, в трех местах, да тридевять соболей в три места, да тридевять платков золотных, камчатных и атласных, мерных, в один цвет, да тридевять пенязей, да величества пенязь с одной стороны белый, а с другой позолочен..."
-- Свахи решили наконец о караваях, Юрья Патрикеевич! -- сказал боярин, поспешно входя в комнату и подходя к нему. Видно было, что этот посланник торопился прибежать и весь запыхался.
"Слава Богу! с плеч гора долой! -- воскликнул Юрья. -- Ну, и так караваи..."
-- Кстати, кстати о караваях речь! Здравствуй князь Юрья Патрикеевич! -- сказал Шемяка, вошедший в эту минуту,-- здравствуй!
"А князь Димитрий Юрьевич! -- отвечал Юрья, вставая. -- Давно ли в Москве?"
-- Сегодня, ранним утром. Да ты в хлопотах?
"Измучился! Кому веселье, а мне так, право, уж не до того. Хлопот полон рот!"
-- Да ведь уж, чай, все готово -- пора, пора! Тетушка княгиня уже столом распоряжается.
"Да оно все и распоряжено; ну, да ведь надобно записать, устроить дело на бумаге -- всякий свое поет! То бросишься к старухам, то к ведущим людям. Владыко нас упаси, когда что-нибудь да не так".
-- Продолжайте, я не мешаю: хочу еще сам поучиться.
"А пора, князь, пора! Тебе не пиво варить, не вино курить".
-- Невесты-то нет.
"И! мало ли.. Ну, так о караваях, как же положили?" -- Между тем Шемяка сел, облокотясь небрежно на стол. Присланный боярин начал говорить:
"Боярыни приговорили: караваи принести в Красную палату, да тут их на носилы поставить и следки положить, да со свечи стоять тут же, да протопоп читает молитву. А обшить их Великого князя бархатом веницейским, а Великия княгини атласом гладким, а носила -- бархатом червчатым; да положить на три места пенязей пополам, по трижды девять, золоченых, да белых. Да как пойдет Государь Великий князь из брусяной, а Великая княгиня из терема, и их из Красной палаты несут вокруг князя и княгини трижды".
Юрья Патрикеевич слушал с величайшим вниманием. "Дьяк Василий! запиши-ка все это со слов его,-- сказал он. -- Ты, боярин, ручаешься за все это, а мы станем дочитывать".
Беда продолжал: "Идти и сесть ему на свое княжеское место в Крестовой, а тысяцкий посылает ему молвить старшего боярина: "Государь, князь Великий! велел тебе сказать тысяцкий Юрья Патрикеевич Бога на помощь, а время тебе, Государю, идти к своему делу".
-- А! Князь Иван Корибутович! -- сказал Шемяка, увидев Князя Ивана Бабу, начальника литовских копейщиков, который вошел в это время. Он встал, взял его за руку и удалился с ним к окну палаты.
Чтение без умолку продолжалось. Звонкий голос Беды возвышался из всех голосов и слышен был среди шума волнений и разговоров. Тут беспрестанно люди приходили, уходили, сталкивались.
Если ко всякому богатому человеку можно было применить пословицу, что когда такой человек затеет жениться, то ему не пиво варить, не вино курить, тем более шла такая пословица к князю и еще князю Великому. Подвалы его всегда бывали набиты годовалым медом, пивом, квасами двадцати сортов и винами греческими и фряжскими. Но свадьба Великого князя представляла между тем бесконечные заботы и хлопоты.
Прежде всего надобно было наблюсти все обряды, каких требовала свадьба. Сии обряды умножались, смотря по тому, чем знатнее бывали жених и невеста. Бедный человек мог запросто посадить свою невесту в сани, привезти ее в церковь, угостить потом гостей чем Бог послал, и жить да поживать, благословясь. Богатый должен был, напротив, вытерпеть бесконечный ряд сватанья, смотренья, девичника, красного стола, почетных столов и проч. и проч. Призывали старух, ворожей, знахарей, колдунов, бывалых людей. Все подвергалось замечаниям, приметам, отношениям, начиная с того, чем покупал жених косу невесты, до того, кто первый ступал на платок, разостланный перед налоем: жених или невеста? Примета была верная, что прежде ступивший будет властвовать над любезною своею половиною. Из этого можно заключить, что несмотря на страх и послушание, в каком обыкновенно бывали наши прабабушки у прадедушек, несмотря на то, что они ходили у них, как говорится, по струнке, случалось и у них мужьям находиться под башмачком жен: вероятно, иногда и невесте удавалось ступать на платок прежде жениха.
Прибавьте ко всему этому обыкновенное поверье русских -- хлопотать и заботиться и то, что женщины играли важную роль при свадьбах. Первое доныне осталось в нашей русской природе. Хозяин-русак тогда только уверен у нас в деятельности своих приказчиков, когда они бегают высунувши языки, задыхаются от усталости и в сумятице никто уже не знает, за что приняться, чем начинать и чем кончить. Система -- не русское слово и не в русской оно природе. Мы все начинаем вдруг, поднимаем втрое против другого, зато скоро и бросаем, может быть и потому, что махом хотим все сделать и истощаем силы вдруг, когда при медленном и стройном ходе работы сил у нас осталось бы еще много в запасе. А вмешательство женщин, и женщин русских, и когда еще они повелевают сомнениями, вздорливостью -- так ведется всякое дело, когда женщины в него вмешались. От простолюдина до князя свадьбы и доныне суть область женской власти. Не от того ли в народе пословица: свадьба без покору не бывает.
Наконец, к суевериям и повериям, сопровождавшим свадьбы, дополните еще то: какую свадьбу затевали при подобных делах страсти людские! Им открывалось пространное поприще для борьбы с привидениями чести и бесчестия, славы и бесславия, похвалы и осуждения. Княжеский вельможа, готовый уступить во всем другом, как поле чести отстаивал себе должность развернуть под ногами князя ковер или подостлать попону под лошадь, на которой князь поедет, доказывая, что отец и дед его всегда были в почете и всегда расстилали попону, когда езжал князь; соперники же его только водили лошадь под уздцы, а ни деды, ни прадеды их не имели великой почести подавать своему повелителю колпак, когда он выходил из княжеской мыльни, или расстилать попону, когда ему надобно было ехать!..
Как бурное море волновалось все это в Кремлевском дворце в день свадьбы Великого князя Василия Васильевича. Числа не было вокруг дворца саням и верховым лошадям, вершникам, провожавшим князей и бояр, прислужникам, бегавшим повсюду, гонцам, скакавшим во все стороны Москвы. Народ с утра уже дожидался в Кремле и вокруг Кремля, бросаясь толпами туда, куда бросался один из зрителей, заметив что-нибудь любопытное. Одни смотрели, как из княжеских погребов везли меды, пиво, квасы, вина, наливки; другие, как по скату горы к Москве-реке расставляли питье и яствы для народа: быков и баранов, громады калачей и пирогов, чаны, в которые, когда будет велено, пустят потоками брагу; третьи, как везли княжеские подарки из кладовых под Чудовским монастырем; четвертые... просто не спускали глаз с окон Кремлевского дворца, хотя ничего не видали в них, кроме мелькающих в замерзлых окошках людей.
Все во дворце -- и в теремах, и в вышках, и в палатах -- было в движении, начиная с подвала, где откупоривали вина, До золотого стола, где обтирали серебряные чары, погары, стопы, братины и носили их на столы, уже изготовленные и ломившиеся, как говорится, от тяжести золота и серебра. В соборе Успенском уже обжигали праздничные, новые свечи; всадники, назначенные охранять все входы, выходы, ворота кремлевские и ездить по городу во всю ночь, собирались в назначенных местах Кремля; Юрья Патрикеевич уже дочитывал свои росписи. Внимательно было переслушано, перебрано и решено, как идти жениху в Среднюю палату к месту; как вести туда невесту его; как кому сесть, как резать перелечу и сыры, чесать головы жениху и невесте, обмакивая гребень в медяную сыту, как наложить кичку на невесту, зажигать свечи богоявленскими свечами, осыпать хмелем и обмахивать соболями. Сильным спорам подвержено было: в каких санях и с кем поедет невеста, кто понесет караваи, свечи и фонари над свечами и то -- должен ли жених разбить и растоптать чашку, из которой во время венчания будут пить вино он и невеста, или только бросить ее, а не топтать ногами. Еще больше споров было о железном невестином и золотом жениховом кольце, об убранстве сенника образами, камками и соболями; о том, на скольких снопах соломы стлать брачную постель и с рожью или пшеницею должны быть кадки, в которые надобно поставить венчальные свечи, перед сенником. Большое смятение происходило по случаю спора о вывороченных шерстью вверх шубах, в которых сваха должна встретить жениха и невесту на пороге сенника. Одни утверждали, что кунья шуба должна быть внизу, а соболья сверху, другие, что соболья внизу, а кунья сверху.
Наконец все было решено. Утирая рукавом пот, Юрья Патрикеевич торопился из Писцовой палаты отдать окончательные приказы и спешить домой одеваться.
В толпе молодых бояр и князей в одной из палат Кремлевского дворца стоял в то время Шемяка и весело разговаривал. Один из собеседников рассказывал другим о цапле, с золотым кольцом и с прехитрою надписью на кольце, которой никто разобрать не мог. Эту цаплю убил сокол его на охоте. Другой говорил о щуке с серебряными серьгами, недавно пойманной в заповедном княжеском озере, такой огромной, что у Великого князя не нашлось посудины, в которой бы можно было сварить ее целиком, а такой старой, что на лбу у нее вырос мох, а во рту не было ни одного зуба.
-- Итак, лжет же пословица,-- сказал Шемяка,-- что щука умрет, а зубы остаются у нее целы. Теперь находят, стало быть, щук, переживших свои зубы?
"Дал бы Бог, чтобы так и у людей было!" -- сказал один старик боярин, значительно посмотрев на Шемяку.
-- По крайней мере, я этого желаю от всего сердца моего,-- сказал Шемяка, значительно обращаясь к боярину.
Неприметно удалился Шемяка от своих собеседников. "Что ты? -- спросил он с любопытством у Чарторийского. -- Мне кажется, ты страх как встревожен!"
-- Князь Димитрий Юрьевич! поди к своему брату. Я не знаю, что с ним сделалось: он мрачен и задумчив. Давно бы пора ему ехать переодеваться, но он ходит там в палате, что за Благовещением.
Шемяка задумался. "Неужели брат мой?.. Но он был так весел и хорош, когда расстался со мною недавно! Кто мог его оскорбить и опечалить?"
-- Говорят, будто он что-то горячо переговаривал с княгинею Софьею Витовтовною.
"Вздоришь! Княгиня так радушна, так ласкова была ко мне..." Шемяка поспешил туда, где был брат его.
От Кремлевского дворца сделаны были тогда деревянные переходы к соборной церкви Благовещенской. Они шли из палаты, названной Часовою. Это название дано было палате по часам, какими изумил в 1404 году Великого князя Василия Димитриевича хитрец монах, пришелец из Сербии. Угощенный в княжеском дворце, наделенный богатою милостынею для монастыря, монах этот хотел оставить князю поминки своей благодарности. Он потребовал себе особую комнату, устроил чудную печку и какие-то машины, ковал, топил серебро и золото и наконец сделал князю дивную, неслыханную дотоле диковинку: часы с боем. записали тогда в летописи: "В лето 6912, индикта 12, устроился Великому князю часник, или что наречется: часомерье; на всякий час ударяет молотом в колокол, размеряя и рассчитывая часы, ночные и дневные. Не человек ударял, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено. Мастер же и художник сему был некоторый черлед, от Святыя горы пришедший, родом серб, именем Лазарь; цена же была часам более полутораста рублей".
Князь Василий Димитриевич всегда любовался после того часомерьем и слушал, как звонкое серебро дрожало под молотком статуйки часомерья.
Часомерье было уже испорчено; статуйка не выходила, колокольчик не звонил; но часы стояли на прежнем месте, и палату, по-прежнему, все звали Часовою.
Против Лазарева часомерья стоял Косой, сложа руки, и -- Бог знает, гнев или печаль омрачали лицо его, но он был мрачен и задумчив.
-- Любезный брат! -- сказал Шемяка, подходя к нему,-- что ж ты не сбираешься одеваться? Ведь уж пора.
"Пора?" -- воскликнул Косой, опомнясь. Он взглянул на Шемяку. Насильственная улыбка оживила лицо его. "Что, пора?" -- повторил он.
-- Ехать домой и одеваться на свадьбу.
"Да, на свадьбу! -- отвечал Косой. -- Я одет и готов".
-- Не думаю. Ты печален и задумчив, брат! С таким лицом не годится быть на веселом пиру.
"Ведь не я женюсь".
"На здоровье!"
-- Полно, милый брат мой; посмотри, как все ласковы, приветливы, весели, как все рады нам.
"Только не мне".
-- Братец! тебе все это чудится. Неужели злые сны, или... то, что наяву видели мы прошедшею ночью -- тебя смущает? Грешно, грешно, брат, за радушие родственное отвечать не ласкою.
"Разве тебя кто ласкал, что ты так убаюкался".
-- О если бы ты видел, как сам Великий князь бросился ко мне на шею, как тетка обрадовалась мне...
"А меня Великий твой князь только измучил похвалами своей невесты. Она ему нравится; да мне-то что до того? А тетушка -- только что не прибранила меня! Бабий язык, словно нож добрый -- так и режет".
-- Я слышал, будто ты горячо что-то говорил с тетушкою; но, ради Бога, брат, прошу тебя...
"Отвяжись!" -- вскричал Косой и скорыми шагами удалился из палаты.
брат честолюбивый! и лучше стану за Василия Васильевича, нежели за тебя! Пора перестать литься крови христианской, лучше тупить мечи о груди поганых, нежели о груди братий своих. Но -- он занят мечтой: советы мои, советы брата Димитрия, кажется, усмирили гнев родителя. А эта старая змея, этот боярин, эти крамольники, которые ссорят нас еще... не уеду без того, пока не кончу всех старых смут и поводов к вражде. Чистая душа говорит открыто... Что мне!
Последние слова проговорил Шемяка почти вслух. "Хвалю тебя, князь Димитрий Юрьевич,-- сказал боярин Симеон Ряполовский, подходя тогда к Шемяке. -- Такой доброй думы всегда надеялся я от твоего благодушия и высокого разума".
-- Боярин! -- отвечал Шемяка,-- я сам всегда уважал твои честные мысли. Скажи: неужели еще сомневается Великая княгиня в искренности нашего примирения и в слове моего родителя?
"Она так недоверчива от природы, и притом старый человек, и женщина. Молодой князь наш добр, но молод, а люди коварные и смутники везде сыщутся. Ради Бога, не смотри только на пустые речи и уговаривай брата. Мы искренно хотим дружбы и мира".
-- Дай Бог! Но не знаешь ли, боярин, что такое было у брата с теткою сегодня?
"Я сам был при том. Так -- черная кошка пробежала! Надобно было случиться беде: только, что братец твой подъехал к крыльцу, как ворон -- Бог весть откуда взялся -- порх в сени и в палату, сел на божницу и закаркал. Княгиня страшно испугалась, но когда бросились ловить проклятую птицу, она кинулась опять в сени и улетела, а в эту минуту князь Василий Юрьевич вошел в двери. Я, признаться, не трус, а таки, нечего -- испугался столь недоброй приметы".
-- Да,-- сказал Шемяка,-- примета не добра. Но неужели на вороньем полете могут основаться любовь наша, или нелюбие?
"Княгиня -- женщина -- и Витовтовна! -- сказал тихонько Ряполовский. -- А люди хуже воронья всегда сидят подле князей и княгинь, да того и смотрят, чтобы у добрых людей глаз выклюнуть. Вы запоздались приездом в Москву, брат твой остановился Бог знает где, вооруженная толпа наполняет двор его. Не от грома загорается пожар, а от серной спички. Да и эти проклятые колдуны, с которыми советуется княгиня, эти люди злее колдунов, которые окружают князя и княгиню... Первое слово княгини было: "Насилу пожаловал, батюшка, князь Василий Юрьевич! Ждем, не дождемся -- что за немилость! А родитель твой, видно, и совсем не пожалует на веселье к племяннику -- благодарны на дружбе, да на родстве..."
-- О бабы! -- вскричал Шемяка, с досадою,-- от вас сыр-бор горит!
"Моего родителя послали вы угощать в Дмитрове, тетушка!" -- сказал твой братец, вспыхнув гневом, но скрывая досаду. Тут слово за слово -- и княгиня, и князь наговорили таки друг другу добрым порядком. Я и другие бояре спешили прекратить ссору, позвали поскорее Великого князя. К счастию, княгине было некогда, но она уходя говорила: "Постой, постой -- я ему выпою все добрым порядком, вымою ему голову, так, что и в бане никто ему этак не мывал!" Вот все что было -- тем ссора и кончилась!"
"Удерживай своего брата, князь Димитрий Юрьевич: он точно пороховое зелье -- так и загорается! Сам Великий князь и все мы уговаривали потом княгиню. Отец протопоп обещал отслужить молебен с водосвятием в палате, куда влетел ворон. Верь, повторяю тебе, что и Великий князь и все мы желаем мира".
-- Я то же слышал от отца моего; да подле него есть теперь ангел-хранитель, младший брат Димитрий. Вот душа, боярин! Светла, как солнышко в день Светлого Христова праздника, чиста, как родник живой воды.
"За искренность мою я попрошу тебя быть искренним. Скажи мне только одно, князь Димитрий Юрьевич: правда ли, что крамольник боярин Иоанн теперь находится у твоего родителя?"
Такой неожиданный вопрос смутил Шемяку. "Лучше приму грех на душу, нежели возмущу спокойство истиною. И ложь во спасение! -- Не знаю,-- отвечал он Ряполовскому,-- разве этот боярин прятался от меня в мышью норку -- я не видал его у моего родителя".
"Князь! -- сказал он,-- отчего же ты смущаешься? Если и ты таишь что-нибудь в душе своей..." Боярин покачал головою.
Шемяка покраснел невольно. Он чувствовал неправоту и внутренно проклинал боярина Иоанна и случайную встречу с ним, вовлекшую в обман и притворство. Но что было ему делать? Рассказывать, оговаривать брата или таить истину? Так одно приближение зла кладет туск на чистую душу, подобно тому, как от приближения дыхания человеческого тускнеет светлое стекло!
-- Боярин! -- сказал Шемяка, схватив руку Ряполовского,-- поверишь ли ты мне, после того, что я тебе скажу: оставьте меня заложником, окружите стражею мой кремлевский двор, и требуйте от отца моего выдачи боярина Иоанна, если он у него. Довольно ли этого? Но будьте только искренни -- моему старику, может быть, осталось немного жить -- зачем отравляете вы его последние дни огорчениями? Зачем нет от вас дружбы родственной, чистой и прямой? Зачем было тревожить старика, занимая его удельный Дмитров?
-- Окаянный боярин, смутник Старков, да Петр, воевода Ростовский, всему были причиною!
-- Скажи,-- продолжал Шемяка с жаром,-- имел ли право отец мой на Великокняжеский престол? Спрашиваю не боярина московского, не слугу московского князя, но Ряполовского, христианина и честного человека?
"Князь! разве не губило уже это Руси?"
-- Нет! говори только: имел или не имел -- оставим все расчеты в стороне. Человеческая мудрость ничто пред судьбами Божиими... Да или нет?
"Да!" -- сказал Ряполовский, пожимая руку Шемяке.
"Нет!" -- отвечал Ряполовский твердо.
-- Довольно! Оцени же все; будем молиться Богу, да сохранит он нас всех в мире и тишине для благоденствия рода христианского; но не осудим, да не будем сами осуждены.
Шемяка поспешно удалился.
"Неужели и после этого он хитрит?" -- сказал сам себе Ряполовский, в задумчивости оставаясь на том месте, где говорил с Шемякою.